Убежище 3/9 (сборник)
Шрифт:
– Пожалуйста, перестань, – вежливо прервала ее Костяная. – Я пришла попросить тебя об одолжении, Полуденная.
Хозяйка избы, наконец, обернулась. У нее было резкое, напряженное лицо, странно контрастировавшее с совершенно отсутствующим взглядом, с растерянным спокойным блаженством, мутно блестевшим в глазах.
– Хорошо выглядишь, – несколько ехидно констатировала Костяная: она знала, что это ненадолго.
Полуденная всегда казалась юной и свежей поначалу. В первые несколько мгновений. На первый взгляд. Но чем дольше на нее смотрели, тем старше она становилась.
– Чего ты хочешь? – равнодушно спросила женщина в ночной рубашке; сейчас она выглядела уже лет на сорок с хвостиком.
– Чтобы ты пришла кое к кому.
– Надолго?
– Думаю, четырех ночей ей хватит.
– Хорошо, – равнодушно сказала старуха в ночной рубашке.
VIII. Четыре ночи
Это был закат – а может, наоборот, рассвет, не разберешь. В любом случае все казалось сочным, ядовитым, красновато-выпуклым – и в то же время каким-то неопределенным и условным. Лишь силуэты. Лишь контуры. Лишь четкие тени на ярком неестественном фоне.
Деревья стояли в ряд – вызывающе-оголенные, приземистые, холодные. Ветер играл их тонкими ветками, играл так беззвучно, что казалось – они шевелятся сами по себе.
Чуть позже стало понятно, что они действительно шевелятся сами. И что не было никакого ветра, а если и был, то не играл с ними. Они играли между собой: сначала сцеплялись тонкими черными ветками, потом отпускали друг друга, и так снова и снова.
В какой момент игра эта стала такой чудовищной, такой агрессивной, она не заметила. Просто вдруг увидела: они уже не играют, они дерутся.
Теперь одни ветки вцеплялись в другие мертвой хваткой, и ломали их, и ломались сами с пронзительным хрустом. Из переломов обильно сочилась кровь.
Деревья дрались и истекали кровью – на закате, а может быть, на рассвете, кто знает…
И только когда они стали выдергивать друг друга из земли с корнем, только когда она поняла, что они уже не дерутся, а убивают, ей захотелось кричать – и она изо всех сил напрягла горло для крика, и проснулась, невнятно и беспомощно ойкнув.
Ирочка села на кровати, тщетно пытаясь ухватить, удержать в голове стремительно тающие ошметки какого-то неприятного сна. Посмотрела на часы и тихо чертыхнулась: можно было еще спать и спать… Всего только пять вечера.
Она вернулась после ночной смены утром, с тягучей головной болью. Полдня занималась в полудреме какими-то ненужными маленькими делами, потому что настолько устала, что не могла заставить себя принять душ и улечься; наконец легла, без всякого душа, около трех и провалилась в гудящую глубокую пустоту. И вот, проснулась всего через два часа. Спать больше не хотелось. Вернее, хотелось, но было как-то совсем очевидно, что теперь уже не получится. Обидно.
Ирочка медленно встала на ноги, чувствуя, как густой ртутью разливается в области затылка боль – недобитая и даже, наоборот, раздраженная коротким двухчасовым отдыхом. Шаркая тапочками, она зашла на кухню, откопала в ящике с лекарствами анальгин и выпила пару таблеток. На языке остался противный горький привкус. Она закурила – и стало еще противнее.
Часов до восьми вечера она лежала и отчаянно смотрела телевизор, хотя от этого еще сильнее болели глаза и изматывающе ныло там, за глазными яблоками. Однако же Ирочка добилась, чего хотела, – какой-то бесконечный «Аншлаг-Аншлаг!» вконец измучил и укачал ее – она снова заснула…
Все казалось сочным, ядовитым, красновато-выпуклым – и в то же время каким-то неопределенным и условным. Невысокие земляные насыпи располагались в ряд. В каждой насыпи чернела нора. Ничего не происходило.
Потом появились собаки – вернее, щенки. Весело подпрыгивая, они бежали каждый к своей норке. Уже перед самым входом они ложились на брюхо и, умильно вихляя задницами и хвостиками, ползли в дыру. Только при этом они переставали быть щенками – и становились чем-то вроде мохнатых гусениц. Извиваясь всем телом, гусеницы вползали в норы.
Потом прибегали другие щенки, и все повторялось снова. И снова. И снова. До бесконечности.
Ирочка вздрогнула всем телом и проснулась. На этот раз она запомнила сон.
Она бросила взгляд на часы: 20.05. Бесконечность, оказывается, продолжалась всего пару минут…
На экране бесновались какие-то мужики в юбках и бабьих платочках. Взявшись за руки, они по рок-н-ролльному выбрасывали вперед толстенькие короткие ножки.
– Да он бы па-да-шел, я бы отвернулась, он бы приставал ко мне… – визгливо запел в микрофон один.
– Уйди, пра-а-ти-и-ивный! – заголосил другой.
– …а я б ушла! – старался перекричать его первый.
Зал взорвался аплодисментами. Крупным планом показали несколько счастливых лоснящихся физиономий. Им действительно было весело…
Ирочка пошарила по кровати в поисках пульта, не нашла, раздраженно вскочила и выключила телевизор. Потом отправилась на кухню и выкурила две сигареты, одну за другой. С грохотом поставила на стол чашку, кинула туда чайный пакетик, плеснула воды. Заварка не желала растворяться. Ирочка пощупала чашку – холодная. Идиотка. Забыла вскипятить чайник. Эта мысль почему-то так огорчила ее, что на глаза навернулись слезы.
– Так, – сказала Ирочка вслух и вытерла глаза.
Она снова пошарила в ящике с лекарствами, извлекла оттуда два пузырька – один с валерьянкой, другой с пустырником, накапала и того и другого в рюмку, разбавила водой и, скривившись, выпила.
Вообще-то Ирочка не любила пить валерьянку. Потому что, когда это делала, всегда казалась себе очень одинокой. И не такой уж молодой. И вообще – женщиной трудной судьбы.
Около десяти вечера позвонила мать:
– Ирочка, деточка, я тебя, случайно, не разбудила? Ты же сегодня после ночной смены?