Убежище 3/9

Старобинец Анна Альфредовна

Поезд тащится еле-еле, все замедляя и замедляя ход.

По красной ковровой дорожке я добегаю до купе проводников – они тоже лежат неподвижно. Глаза закрыты.

Возвращаюсь обратно в вагон. Что, ядовитый газ? Какое-то химическое воздействие? Не похоже… Переползаю с одного пассажира на другого – все они, безусловно, живые: теплые, дышат ровно, кожа нормального цвета. Только очень уж какие-то тихие – и это самое странное. Ночью-то они ведь храпели. Храпели, хрюкали, кашляли, чихали, рыгали, сморкались. Издавали звуки. А теперь – тишина.

Единственный звук, не считая стука колес, –

голос, еле слышно доносящийся из динамика в коридоре. Громкость поставлена на минимум. Чтобы хоть что-то разобрать, я карабкаюсь вверх по стене и подбираюсь прямо к маленьким темным дырочкам.

– Прослушайте обращение президента к гражданам России, – доносится оттуда сквозь помехи. – Прослушайте обращение президента к гражданам России.

Может быть, это просто из-за помех мне кажется, что я узнаю этот голос? Может быть, я все же ошибся?…

– Прослушайте обращение президента к гражданам России. Прослушайте обращение президента к гражданам России. Абра кадабра, мы везли кадавра, ать-два ать, на базар продавать, с дыркой во лбу, да в дешевом гробу, абра кадабра, мы везли кадавра, красавчика-покойника везли себе спокойненько, но казаки-разбойники крибле крабле в дороге нас ограбили, абра кадабра, украли кадавра, крабле-крабле бум, с дыркой во лбу, крабле крибле, остались мы без прибыли…

Нет, не ошибся. Люси.

Мной вдруг овладевает такая апатия, что я готов свернуться в комок и заснуть прямо здесь, между дырочек громкоговорителя. Я с трудом заставляю себя добраться до остывшего титана и пью теплую воду, натекшую из не завинченного до конца крана. Это меня взбадривает.

Что же ты делаешь, Люси? Что ты делаешь с ними, дрянь?

В любом случае, что бы ты с ними ни делала, на меня это все не действует. Со мной твоя болтовня не работает, Люси…

* * *

По моим расчетам, мы вот-вот должны пересечь украинско-русскую границу. Или уже пересекли?.. Еще минут сорок мы тащимся очень медленно. Совсем медленно – сам я мог бы ползти быстрее. Такое ощущение, что машинист уснул или ведет поезд в полудреме. Впрочем, почему ощущение? Так оно, наверное, и есть.

Еще медленнее. И еще медленнее.

Я даже не сразу замечаю, что поезд уже стоит. Никто не шевелится. Никто не выходит.

Битый час я наматываю круги по вагону – в буквальном смысле: от пола до потолка, от пола до потолка – в поисках выхода.

Уже почти потеряв надежду, я, наконец, обнаруживаю, что в купе проводников окно чуть приоткрыто, и выбираюсь наружу.

Красное приземистое здание вокзала. Станция Суземка. Значит, уже Россия…

Поезд, из которого я только что выбрался, стоит впритык к другому – шедшему впереди него. Собственно, все железнодорожные пути, сколько хватает взгляда, заполнены неподвижными составами.

Людей нет. На перроне стоит одинокий плакат. Просто большие черные буквы на белом фоне: «Да не будет у тебя других богов пред лицом моим».

Я огибаю здание вокзала и ползу через большую асфальтированную площадь. Там, за площадью, виднеются кособокие домики, а еще дальше – лес. Миную еще один плакат, сверху донизу загаженный голубями: «Не сотвори себе кумира, не поклоняйся ему и не служи ему».

Такое

я уже видел в Москве: незадолго до моего отъезда в Италию подобные плакаты появились рядом с некоторыми автобусными остановками и станциями метро. Я тогда, помнится, интересовался, откуда они взялись, и мне объяснили, что это что-то вроде социальной рекламы. С одобрения мэра города, одна крупная благотворительная организация развесила по всей Москве заповеди, данные Моисею на горе Синай – подразумевалось, что это каким-то образом поднимет моральный уровень москвичей. Так что, в принципе, нет ничего странного в том, что мода на библейские откровения докатилась и до маленьких поселков вроде Суземки. Только вот в Москве эти плакаты не стояли буквально на каждом шагу. А здесь… Я оглядел стройные ряды ржавых столбиков с белыми растяжками:

«Не произноси имени моего напрасно».

«Почитай отца твоего и мать твою».

«Не убий».

«Не прелюбодействуй».

«Не кради». «Хуй тебе» — приписано маленькими корявыми буквами снизу.

Я наконец пересекаю площадь и ползу к ближайшему покосившемуся дому.

На улице по-прежнему ни души. Как тогда, в Веллетри, – только здесь прохладно и совсем, совсем тихо.

Не очень-то похоже на место, в котором идет война. Скорее уж – на место, где война давно уже кончилась, не повредив ни одного здания, но не оставив в живых ни одного человека.

XVII

МОСТ

Когда лошадь скрылась под водой, волк встал, отряхнулся и забрался на мост. Нервной рысцой пробежался туда-сюда, принюхиваясь.

если кто-нибудь заберет его…

Нашел маленькую узкую выемку в доске – след от ножа, который воткнула голая женщина. Но ножа – самого ножа – не было.

пока тебя нет…

Волк задрал голову и протяжно, визгливо, фальшиво, то по-звериному, то сбиваясь на человеческий крик, завыл.

если кто-нибудь заберет его, пока тебя нет, – навсегда останешься такой…

– Н-нечего г-глотку драть, – с пьяной ленцой произнес кто-то.

Волк резко оборвал вой на высокой, отчаянной ноте и огляделся. На мосту чернела чья-то тень. В следующее мгновение обладатель тени громко рыгнул, потом довольно хихикнул и, покачиваясь, выступил из темноты на мост, в желтую полосу лунного света. Он оказался приземистым человекообразным существом в драной мешковатой одежде.

– Давно не виделись, М-маша-растеряша! Что, п-потеряла свой ножичек? – существо было основательно поддатым; в руке его блестел нож – тот самый, который голая женщина воткнула в мост.

Волк втянул влажными дрожащими ноздрями густой запах перегара, сморщил нос и глухо зарычал.

– Маша-растеряша! Маша-растеряша! Хи-хи-хи-х… ой, м-мамочки, страшно-то как!

Волк перестал рычать и быстро, решительно прыгнул на человека с ножом, повалил его на спину и передними лапами прижал к мокрой холодной земле. Снова наморщил нос, готовясь вцепиться в поросшую синей щетиной шею.