Убить миротворца
Шрифт:
— Черт. Катился бы ты в задницу, Сомов. Без тебя тошно.
Виктор уставился на собеседника, совершенно как зоолог на новую зверушку, никем не описанную, каталогов и классификаций избежавшую и притом довольно крупную. «Зверушка» восприняла его взгляд как реплику и немедленно принялась оправдываться:
— А что ты глупости говоришь, Витя? Какие, право, глупости…
— Что он тебе сделал, Хосе?
Молчит.
— Ведь сделал что-то, а?
— Мне кажется, Витя, Маша Пряхина уделяет ему внимания несколько больше приличного.
— А? А? Пряхина?
И на секунду старшему корабельному инженеру представилась совсем недавняя сцена, притом одна из десятка абсолютно аналогичных. Он сталкивается в коридоре с Машенькой, а Машенька в форме — пацан-пацаном, стрижка короткой, груди, если они и есть, начисто сплющены,
— Ну-у-у? — примурлыкивая, томно поинтересовалась госпожа лейтенант.
— В который раз тебе говорю, Маша! Я подожду же…
— …ну… — договорила за него Пряхина, исследуя правой рукой то укромное место, откуда росли сомовские ноги, а левой — короткую стрижку старшего инженера.
Удар грома. Не слабее. Сороковые же все-таки сутки!
И дрогнул Сомов. На целых три секунды.
А потом вежливенько отстранил от себя фигуру страсти. Подальше. И столь же вежливенько откомментировал происходящее:
— А катись-ка ты к чертовой матери! Совсем взбесилась баба.
С тех пор Пряхина его не трогала. Два взрослых человека всегда найдут мирный и корректный способ, как решить даже самую сложную проблему…
Теперь вот Хосе.
— …Ну да, Пряхина. Что ты имеешь против?
Как распаленному латино поведать правду о его любимой? Так, чтобы все остались живы?
— И она… хм… оказывала тебе… хм… какие-то знаки внимания?
— Самые скромные, разумеется.
По затаенному восторгу, проступавшему сквозь поверхностный деланно-постный слой на лице Лопеса, Сомов понял как нельзя лучше: еще более скромных знаков внимания женщина просто не в состоянии даровать мужчине, особенно если она хорошенько запаслась контрацептивами.
Друг Хосе, страдавший в сердечных делах непобедимо-рыцарским комплексом человека, получившего от Господа Бога душу Дон-Кихота и внешность осла Санчо Пансы, в сущности, любил бы Машеньку Пряхину с латинской пламенностью безо всякой телесной ретуши, за несколько возвышенных фраз и какой-нибудь томный взгляд, машинально наведенный на него в режиме штатной проверки женского арсенала… «Но если уж дело зашло так далеко, то сейчас он, по всей видимости, должен чувствовать полный экстаз. Артисты группы „Психушка на гастролях“ снова с вами, парни! Хлебните эксцентрики».
И точно. Пока Сомов пессимистично размышлял, какое бы успокоительное ввести старшему комендору Лопесу за час до того момента, когда он даст на это согласие, и какая доза будет ровно за полкрупинки до смертельной, потому что воспламененный Хосе меньшего не заслуживает, тот раскрыл рот и выдал первую непобедимую трель торжествующей любви.
— О, мой друг Виктор! Знаешь ли ты, как поет, мое сердце, как чист небесный ветер, овевающий его, будто крылья жаворонка? Знаешь ли ты, какие подвиги готов я совершить во имя драгоценного права произносить ее имя, глядя ей прямо в глаза и видя там искренний и жаркий ответ? Знаешь ли ты, какая радость и боль посещают человека, все естество которого наполнено соком любви? У него рвутся сосуды, не выдерживая напора…
Между тем, капитан-лейтенант знал совсем другое. БОЛЬШОЙ МОНОЛОГ ИСПАНОЯЗЫЧНОЙ СТРАСТИ длится не меньше получаса. Останавливать его — себе во вред. Было когда-то старинное такое оружие: огнемет. Страшная штука, если не врут описания. Так вот, разумнее было бы попробовать заткнуть его жерло во время залпа собственной ладошкой, чем в здравом уме и твердой памяти пытаться задраить клапана комендору Лопесу…
Собственно, Хосе шел на третий круг. Во всяком случае, насколько знал его Сомов. Рецидивов, может, быть, и больше… Первый раз на памяти старшего корабельного инженера это была чудовищно накачанная штурмовица Маргарита, раза в два примерно больше самого Лопеса по габаритам. У нее имелась привычка перед хорошей дракой поворачивать голову направо, а потом налево, а потом поигрывать подбородком, так, чтобы позвоночные хрящи недовольно хрустели. Мол, проверила, каркас в порядке… Ready? Go! Для начала легкий прием гияки-дзуки. А теперь демонстрация из инби — очень помогает против тяжеловесов… Старшина Марго проявляла к Хосе несвойственную ее профессии нежность и предупредительность. Бывало, весь военный бар на венерианской атмосферной платформе давился, пытаясь не прыснуть, когда комендор и его любовь сидели за одним столиком, и он тихонько почитывал ей стихи, а она гладила его по затылку своей убийственной граблей и тонким голоском отвечала: «Воробушек ты мой…» И ни одна пакость мужского или женского пола не смела раскрыть рот и высказать заготовленное похабство, потому что… потому что… ведь на месте зашибла бы гадину. Кроме того, экипаж рейдера испытывал необыкновенную гордость за этакую невидаль на родном борту, и чужим не простил бы самое невинное хихиканье. Даже за глаза. Говорят, ребята откорректировали одному весельчаку бас до дисканта… Хосе тосковал целый месяц, когда Марго сломала во время самого обыкновенного тренировочного спарринга ногу и отправилась сначала в госпиталь, а потом на Терру, поскольку и среди абсолютно здоровых людей хватало желающих подраться с Лигой. Потом он попытался перенести неистовство чувство на старшего помощника Елену Торрес. По первости Торрес ничего не поняла. Некоторые злые распространяли версию, будто госпожа старший помощник не располагает драйверами, позволяющими распаковать папку, озаглавленную «любовь к существу ниже по званию». Другие, правда, утверждали, что она просто вполне нормальна. «Да ну-у? — не отступались скептики, — нормальна и оказалась среди нас? Не верим». Как бы там ни было, второе свидание в кают-компании закончилось, толком не начавшись. Хосе Лопес успел пропеть лишь несколько самозабвенных нот, и тут Торрес голосом сержанта инструктора скомандовала: «Отставить любовь, господин капитан-лейтенант!»
Надо полагать, Пряхина его так просто не отпустит. Для нее это слишком сладкая и слишком экзотическая игрушка, чтобы ограничиться кратковременным юзингом. «Нет, не отпустит его Машка. Уж точно не отпустит. — Размышлял Сомов над печальной судьбой огненного латино… — Не поимеет милосердия к пентюху». Она еще при Марго и Торрес пыталась заполучить Хосе-сладкопевца, однако в ту пору рыцарственная верность не позволяла Лопесу рассеивать любовный пыл. Да и чувствовал он в Пряхиной неизъяснимую, как он говорил на чистом русском языке, «низменность». Однако в отсутствии конкуренции кому, как не ей должна была достаться виктория?
Глядя на старшего комендора Лопеса, отличного офицера, низкорослого, мелкого, слегка лысеющего уже, и вечно растрепанного мужчину, умного и нерасчетливо страстного, холодного за главным пультом своего артвзвода и кипящего в присутствии очередной дульсинеи, Виктор с холодной ясностью осознал две мужские истины. Во-первых, положение женатого человека имеет колоссальный запас плюсов. Во-вторых, полная невинность ничуть не лучше, поскольку однажды весной ты начинаешь засматриваться не на жуков, а на женщин, и тут кранты твоей невинности. Слезай! Абзац пришел за тобой. Он все равно приходит за всеми, причем первыми гинут лучшие.
— …и когда каждый миллиметр твоей плоти просит встречи, просит возможности хотя бы видеть ее, когда свидание уже не способно утолить желание и лишь прерывает мучительную ломку…
«Господи, какой идиот на моей шее! И что у него там с этим проклятым Семенченко?»
Лопес когда-то был единственным человеком, который даже не пытался подтрунивать над его свежеиспеченным капитан-лейтенантством. Да и хороший ведь он мужик, хоть и с тараканами в башке, да?
11 минут. Надо опускать занавес.