Убить некроманта
Шрифт:
Я даже порадовался в глубине души.
Но тут явилась тень Бернарда с докладом. И доклад привёл меня в отчаяние.
— Папенька-то ваш сегодня утром проснулись, ан грудку у них и заложило. Кашель напал — страсть. А прокашлявшись, они, вестимо, послали за лейб-медиком и так изволили гневаться… Ты, кричали, такой-сякой, у меня чахотка начавшись, а тебе и нуждочки нет… Ему уж все вокруг в один голос поют: государь, мол, батюшка, какая может быть чахотка, чай, ветерком в горлышко дунуло, а он всё о своём. Умираю, мол. И послали за духовником.
—
— Истинно так, ваше драгоценное высочество. Истинно составил. Розовый Дворец с пшеничными полями — вашей маменьке, Медвежью Башню с охотничьими угодьями — дядюшке, Скальный Приют и винограднички — супруге вашей. Медовый Чертог — вашему братцу двоюродному. Озёрный Домик — младенчику, когда тому шестнадцатый годок пойдёт. Сокровища — родственничкам по малости. Рубиновый венчик с алмазной звёздочкой…
— Погодите, — говорю, — погодите, Бернард. Мне, значит, по этому завещанию полагается по миру с сумой побираться? Я ничего особенного не ждал, но чтоб так явно и неприлично…
— Вам — городской дворец, что нельзя никому передать, кроме как старшему в роду. Библиотеку, уточнили, вам — особливо. Короны-то батюшка ваш раздарили, а об вас, ваше высочество, так изволили сказать: коли ему корона нужна, пусть свою заказывает али из мёртвых костей себе соберёт. Коли, молвили, ему дрянные-то книжки любее бриллиантов, так пусть себе книжками блеск престола посильно обеспечивает. В одно слово так, ваше высочество.
— Понятно, — говорю. — Благодарю вас, Бернард.
— Так ведь не всё ещё, ваше высочество.
— Всё уже понятно. Что ещё-то…
— А когда они диктовать-то кончили, грудку-то у них, видно, полегчило. Так они изволили улыбнуться и молвить, что, мол, коли они, паче чаянья, останутся на белом свете жить, то уж станут Господу угождать. На Святой Орден пожертвуют да прикажут, чтоб остроги отомкнуть и колодников-то на волю выпустить, а также и каторжников тоже, что руду добывают… А потом поразмыслили в уме своём и добавили, чтоб не всех, конечно, колодников, а тех только, кто государя не хулил и в предосудительных чтениях не замечен. Коли проще сказать — воров да разбойничков… Маменька ваша изволили прослезиться от умиления, а иные-прочие крепко призадумались…
И я тоже крепко призадумался. Я просто сел и обхватил руками голову, которой хотелось биться об стенку. Жалел только, что нельзя постучать об стенку башкой кое-кого другого — чтобы в трещины ума хоть сколько-то вошло.
Я хорошо знал, какая у нас в Междугорье обстановка с разбойным людом. На Советах об этом не слишком много болтали, зато в приватных беседах только и чесали языки. От лесной вольницы житья не было, а бригадир жандармов, по слухам, брал с воров налог на право спокойно работать. А когда по папочкиному проекту тысячи этих бедняжек, которых неким чудом удалось-таки заставить вкалывать на благо короны, выйдут на волю, голодные и злые… Если король-отец поправится.
Я не хотел
Пропади оно пропадом, моё наследство! Мне в любом случае не светило получить много. Но меня грызла мысль: а что если он выздоровеет, распустит по стране ворюг, а после этого свалится с коня или ещё как-нибудь сыграет в ящик? Что я тогда буду делать? Мне же и так остаётся не государство, а загаженный свинарник, у меня и так будет непочатый край работы. И нечем платить исполнителям. Да ещё и разбойников я получу на свою голову?
О, если бы я мог решить, что это его каша и ему её расхлёбывать!
Не получалось. Я слишком хорошо знал, что мой батюшка не расхлебает. И пока жандармерия возится с ворьём, кто-нибудь умный попросту на нас нападёт и в очередной раз откусит кусок нашей территории.
Меня тошнило от этих мыслей. Я двое суток не мог спать, не мог жрать, и всё валилось из рук. Я ждал, что будет. В глубине души я надеялся, что батюшка одумается, когда у него спадёт лихорадка.
Не одумался. Через двое суток он сидел в большой приёмной, сияя, как надраенный медный пятак. Обожающие придворные не могли на него налюбоваться.
А батюшка вещал:
— Вот что значит Божий Промысел! Государь должен быть милосерд, и для осуществления милосердия мне оставлено моё земное существование!
А я думал: лучше бы ты печной налог снизил и провинциальным сеньорам чеканить свою монету запретил. Из милосердия.
Я терпеть не мог говорить в толпе, но он не ловился с глазу на глаз. Поэтому я всё-таки сказал против всех своих правил:
— Государь, прошу нижайше, может быть, вы всё-таки ещё подумаете над этим решением?
На меня зашикали со всех сторон. А батюшка побагровел и взревел на весь зал:
— И ты смеешь мне об этом говорить, Дольф?! Ты, стервятник, жестокосердная тварь! У тебя, я вижу, всё внутри переворачивается, когда кто-то желает угодить Богу и людям! Ты хоть одну минуту можешь не думать о зле, выродок?!
— Я хотел бы объяснить свою точку зрения…
Я ещё очень хотел договориться. Но мне не удалось в своё время спасти Нэда. И теперь я не мог спасти… Не дело некромантов — спасать.
У меня и вправду всё внутри переворачивалось.
А папочка сощурился, выпятил подбородок и процедил сквозь зубы:
— Ты думаешь, просвещённого правителя интересует мнение некроманта? Да я ночей не сплю от горя, думая, что ты наследуешь престол моих предков! Будь уверен, милый сын, я найду способ обойти закон первородства. Я написал письмо Иерарху Святого Ордена. Посмотрим, что он ответит.
Придворные захихикали. А я…
Меня это известие чуть с ног не сбило. Он завещает трон кузену. Или — Людвигу Младшему, как ему Иерарх присоветует. А мне придётся узурпировать власть, свою собственную корону — через кровищу и ещё неизвестно что… Это если меня не зарежут, когда буду очередной раз ночью возвращаться с кладбища.