Убить отступника

Мазурин Олег

– Тпру! Стой! Это я, Богданов. Узнаешь, Никодим?

– Как не узнать вас, ваше благородие. Узнаю.

– Все ли благополучно, любезный? Все пятеро здесь? – кивнул на ящик офицер.

Мясник утвердительно затряс головой.

– Ага, туточки, ваше благородие, вся пятерка. Лежат смирно, не шелохнутся.

– Тогда вот что, братец, слазь! Вместо тебя поедет другой. Телегу и лошадь вернем. Как только управимся. А покамест посиди здесь в будке, подожди немного. Эй, Дубинкин, залазь на телегу, бери вожжи… Повезешь этих… – Богданов запнулся, не зная, как обозвать казненных. Подумал, подумал и добавил: – Мятежников. Понял,

братец?

– Как скажете, ваше благородие.

Мясник без излишних возражений слез с воза, и его отвели в будку. На место возницы сел другой квартальный надзиратель, Дубинкин, унтер-офицер с пышными усами.

Молчаливая траурная процессия двинулась в сторону острова Голодай. Впереди четверо конных жандармов. За ними – та самая телега с жутким грузом. За ней – тарантас с тремя солдатами инженерной команды Петербургской крепости, двумя палачами и одним лекарем. За телегами – возок с четырьмя надзирателями. Замыкала процессию карета Дубова и трое всадников-казаков.

– Поделом этим мерзавцам, – продолжил прерванный разговор граф. – Вот что удумали, подлецы, посягнуть на государственные устои, на самого государя императора, помазанника Божьего. Ах, злодеи. Да я бы на месте его величества четвертовал бы всех главных смутьянов, причем прилюдно, а остальных отправил бы на виселицу или шпицрутенами засек до смерти, а наш монарх, откровенно говоря, проявил неслыханное великодушие. Не стал казнить, а лишь выслал в Сибирь. Весьма мягко поступил. Весьма. Уверяю вас, сударь, сии якобинцы его величество вряд ли бы пощадили, попади он им в руки тогда.

– Вы правы, ваше сиятельство, – как-то неохотно согласился с министром Дершау. – А объяснить великодушие нашего императора к мятежникам мне отнюдь не трудно. Не секрет, что многие из бунтовщиков в прошлом боевые офицеры, которые храбро сражались как с французами, так и с турками. И на этих войнах они отличились, причем с самой наилучшей стороны. И за свои подвиги герои получили награды, чины, именное оружие, продвижение по службе. Вот почему монарх был так добр с ними, Петр Каземирович…

Голубые глаза министра засверкали яростной злобой.

– Сие… бред сивой кобылы, милейший Дершау! Простите, коли я невежлив! Я тоже воевал, имею награды, ранения. И что из сего полагается, сударь? Я же не бунтую, не веду крамольных речей, не призываю к свержению существующего строя. А они бунтуют! А им никто не давал права затевать революцию. Никто! Коли ты истинный патриот, то должен быть верен отчизне всегда, при любых обстоятельствах, даже самых затруднительных. Коль ты защищал Россию-матушку, то тем более не вправе губить ее. А они, несомненно, учинили бы сие злодеяние, утопив страну в море крови и людских страданий. Ах, злодеи! Ах, бандиты!

– Так точно, ваше сиятельство, потопили бы все в крови, – скрепя сердце, согласился Дершау.

Полицмейстер не стал больше спорить с министром: что толку препираться с начальником, ведь, как известно, вышестоящий чин всегда прав. Дершау было жалко казненных бунтовщиков. Некоторых он даже хорошо знал. Это были яркие, неординарные личности, превосходные вояки, настоящие офицеры. Да, безусловно, они виноваты перед молодым императором, но они не были злодеями, по крайней мере, не такими, как их рисует общественное мнение. Их вина от заблуждения ума, а не от испорченного сердца. А эти пятеро, что теперь по-скотски свалены в ящик, погибли во

цвете лет. Самому младшему из них, Бестужеву-Рюмину, было всего лишь двадцать пять, а самому старшему – Пестелю – тридцать три года. Им бы еще жить и жить.

«Господи, отпусти им грехи! Ибо не ведали, заблудшие души, что творили!»

Дершау незаметно перекрестился, а Петр Каземирович все никак не унимался:

– Возомнили себя якобинцами, благородными революционерами, тоже мне Робеспьеры и Мараты! Бунтовщики, они и есть бунтовщики. Разбойники с большой дороги! Злодеи, мерзавцы, негодяи! Казнить их мало! На месте нашего монарха я бы выкорчевал сию пакость с корнями – и все тут! Чище бы стало в армии, пристойнее, да и в обществе тоже! Поутихли бы позеры-революционеры и их восторженные и экзальтированные последователи.

– Как вы правы, ваше сиятельство, – поддакнул адъютант Макаров и преданно посмотрел на шефа.

Дершау на этот раз промолчал.

…Телега дернулась. Дубинкин оглянулся на мертвецов. Ему показалось, что один из них открыл глаза. Озноб страха пробил полицейского. Он отвернулся и перекрестился.

Свят, свят, свят! Чур, не меня!

Только не оглядываться назад!.. Только не оглядываться. Скорее бы придать покойников земле, и тогда успокоятся их души. Унтеру по-человечески было жалко господ. Ведь за народ они шли, за правду-матушку. За это и пострадали, горемычные! При казни унтер стоял возле одного из них. Кажется, его звали Петр… Точно, Петр. Петр Каховский. Единственный, кто перед казнью сильно оробел. Вцепился в батюшку, да так крепко – насилу оттащили к эшафоту. Помощник надзирателя Карелин стоял около Пестеля, старший караула – квартальный Богданов – подле Бестужева, помощник Попов – возле Муравьева. Перед тем как им накинули мешки на голову, взглянули господа мятежники в последний раз на небо, да так жалостливо, что у всех надзирателей все внутренности перевернулись, аж мороз продрал по коже! Подопечному Дубинкина явно не подфартило. Во время казни веревка Каховского оборвалась, но его снова повесили. Как и двух других. А по русскому обычаю, если преступник сорвался с виселицы – значит, по всевышней воле не виновен и подлежит помилованию. А его повторно казнили. Не по-божески царь поступил, не по-божески, раз повесил его снова.

Свят, свят!..

Дубинкин снова перекрестился.

Только не надо оглядываться назад. Не должны его мертвецы тронуть. Никак не должны. Он же им не сделал зла. О, Боже Иисусе, сохрани и помилуй бедного надзирателя!

Свят, свят, свят!..

ОН продолжал созерцать себя со стороны…

ОН видел все в мельчайших подробностях. Свое недвижимое тело в синяках и кровоподтеках, застывшую гримасу смерти на лице, веревочный след на шее, окоченелые руки.

Боль не ощущалась, присутствовала лишь легкая эйфория. Боль была тогда, когда веревка захлестнула горло. Сильнейшая боль. Потом резко отпустило – и сразу кромешная темнота, затем черная труба. И ОН летит по ней вверх. Там виден свет. Свет все ближе и ближе. И вот он заполонил все пространство. Стало невероятно блаженно и хорошо. Душа ЕГО воспарила над землей легче облака. Сознание стало ясным и свежим. И это состояние все никак не проходило. ОН продолжал все ясно видеть вокруг…