Убить в себе жалость
Шрифт:
Валентина протянула ему деньги.
— Прости меня, — прошептала она, касаясь его руки, и быстро пошла прочь.
Рабочие долго смотрели ей вслед, ничего не понимая.
45
Курлычкин отошел от окна и, поравнявшись со столом, вдруг поймал себя на совершенно дикой мысли. Он смотрел на свою руку, которая беспорядочно шарила по полировке в поисках… колокольчика. Хозяин кабинета неожиданно побледнел: галлюцинация.
До перестройки Курлычкин много и часто пил. Едва ему исполнилось двадцать два года, а он, поддавшись на уговоры матери, впервые переступил порог наркологического
После останавливающих уколов он трясся в постели, таблетки снотворного и препарат, сжигающий в крови алкоголь, делали свое дело. Вначале он не боялся галлюцинаций, которые странным образом приходили не тогда, когда он напивался, а под воздействием лекарств, — видения даже забавляли его: стоило закрыть глаза, как вихрем в сознании проносились красочные картинки, которые обычно наблюдаются из окна движущегося с большой скоростью поезда.
С годами дорожные пейзажи менялись на чьи-то злобные рожи, трансформирующиеся по собственному желанию, которое рождалось внутри воспаленного мозга; кривляющиеся немыслимым образом, они беззвучно ржали, показывая лохматые языки. Впоследствии их немногие человеческие черты исчезли, очередные запои одаривали образами настоящих оборотней, которых, боящийся заснуть Курлычкин, видоизменял против своей воли. Порой он был бессилен оставить свои видения, с трудом открывал глаза, радуясь, что это не галлюцинации, а лишь очередной тяжелый сон.
Но это были не сны, а методичная поступь белой горячки.
Однажды предвестница белой горячки свалила его. Он лежал на диване, руки чрезмерно напряжены. И вдруг чья-то сильная рука столкнула его на пол, чьи-то ноги, через одеяло, равномерно и сильно били его. А у него не хватало воздуха и сил, чтобы крикнуть, позвать на помощь, только слабое шипенье вырывалось из горла… И это был не самый страшный момент, потому что где-то в глубине напуганного насмерть сознания билась мысль: это сон, сон. По-настоящему стало страшно, когда его отпустило: Курлычкин увидел себя и лежащего на полу, и на кровати — с напряженными мышцами, которые были готовы лопнуть от натуги. Тогда он понял две вещи: нужно бросать пить и то, что собственно вытекало из первого: в следующий раз он может не проснуться.
Но на дворе еще не забрезжили перестроечные времена, он работал на заводе наладчиком — руки по локоть в масле, голова забита неуемными мыслями о выгодных нарядах, расценках, авансе и получке, о товарищах по цеху, которые после получки шумной толпой шли в винным магазин.
В наркологическом диспансере ему сделали укол с красивым названием эспераль — на год, он не пил два. А когда "развязался", после недельного беспробудного пьянства снова вспомнил дорогу в диспансер, вернее, ему напомнила жена. А там знакомая процедура — сульфазин в задницу, кордиамин в руку, пара таблеток в рот и разрешение врача выпить еще водки.
Это была самая жуткая ночь. Он крепился как мог, боясь заснуть, но глаза против воли закрывались, и Курлычкин погружался в беззвучный мир бесов. Как и прежде, они кривлялись, готовя его к главному, часть которого он уже видел.
Началось все обычно: кто-то сбросил его на пол и начал пинать; и если два года назад предвестница белой горячки скрыла от него истязателя, то в этот раз показала. Когда от побоев одеяло сползло с головы, он увидел, что его избивает ногами покойная мать… Он кричал, извивался на полу, просил пощады — и он же, на диване, едва открывал рот и беззвучно шевелил губами.
В эту ночь кипенная гостья приходила к нему трижды. Последний визит она нанесла под утро, едва начался рассвет и реакция от сульфазина стала ослабевать. На его груди — маленькая иконка Николая Чудотворца, чьей силой он хотел отгородиться от назойливой и страшной гостьи.
А она опять сбросила его на пол и сверху обрушила сервант, который, падая, мгновенно вывернулся наизнанку. И не успокоилась на этом и дала Курлычкину еще одну возможность полюбоваться на самого себя, наполовину придавленного сервантом и лежащего на диване. Он чувствовал в ладони что-то твердое, вроде палки. Он сжимает ее, переводит взгляд на руку, а в ней — пусто.
После этого случая Курлычкин ни разу не доводил себя до состояния запоя, но понемногу все же выпивал. Страшно было, когда дыхание белой горячки он ощущал на лице, а по прошествии времени страх притупился, а потом исчез вовсе.
И вот сейчас он ощутил что-то знакомое; но виной тому не водка — сегодня он вообще не пил; тем более что галлюцинации терзали его, когда в крови бродили сульфазин и снотворное — это объяснение нередко успокаивало его во времена частых запоев. Порой когда лежал в полном отрубе, к нему не приходила не только белая горячка, но и жена тоже. Вместе с сыном она уходила к матери. Спустя два-три дня являлась и спрашивала, пойдет ли он к врачу. Если нет, исчезала еще на сутки-двое, поступая милосердно, не принуждая. Курлычкин не знал меры, жена знала — неделя, не больше. По прошествии этого срока она вызывала такси и везла его в диспансер.
Это уже потом, когда в газетах стали печататься объявления о снятии запоя на дому, она вызывала сомнительных лекарей, и они на заре нового тысячелетия и на закате старого отвергающие сульфазин, ставили больному систему, вместо стойки вешая пузырек с лекарством на швабру.
Колокольчик…
Он шарил рукой по столу в поисках колокольчика. Неужели подобный бред может явиться на трезвую голову?
Курлычкин выпил холодной минеральной воды, прошелся по кабинету, отчего-то опасаясь посмотреть в окно — дурацкая привычка, зародившаяся в один миг, когда он психанул и рванул с окна жалюзи.
Нет, он не открыл для себя новый мир; несмотря на ясную погоду, в его представлении на дворе было серо и уныло: бесцветные корпуса школы и детсада, дорога цвета обескровленного трупа, тусклый забор и такие же неприглядные трубы городской теплоэлектроцентрали, видневшиеся вдали.
Конечно, не безрадостный вид притягивал к окну Курлычкина, а саднящая душу тоска по сыну; неизвестность больно долбила сверху. Он оказался таким же серым и опустошенным. Он ждал Максима, просто обязан увидеть идущего по дороге сына, и окно притягивало его как магнитом.
Курлычкин не мог предположить, что беда когда-нибудь коснется его головы, а ведь предупреждающий звонок дал знать о себе, когда Максим оказался за решеткой. Все произошло глупо и быстро: девушка, которую он изнасиловал, заявила в милицию спустя четыре часа, уже под утро. Оперативники задержали Максима по горячим следам. Когда они приехали на дачу, парень был настолько пьян, что его пришлось нести до машины на руках.
Он очухался в камере предварительного заключения Кировского ОВД, молодой следователь быстро провел допрос и отправил обвиняемого в следственный изолятор. На протесты юного преступника — "мой папа — Курлычкин, знаете такого? позвоните ему!" — следователь язвительно ответил: "А мой папа Клёкотов", и оставил свое смелое решение в силе.