Убить Юлю II
Шрифт:
– Самое удивительное, друзья мои, – чуть помолчав и успокоившись, произнесла Ирина Дмитриевна, – что эти самые люди до сих пор не арестованы, они продолжают заседать в Законодательном собрании…
Наверное, физиономии у меня и хмурого ангела были соответствующие, потому что она тут же добавила:
– Да-да, и, пожалуйста, не смотрите на меня так, словно я безумна! Я тоже ума не приложу, каким образом это возможно, но это так! Их регулярно показывают по телевизору! Правда, у меня не хватает сердца смотреть, я переключаю, но… мне не дано забыть эти, с позволения сказать, лица. Такой, знаете,
Однажды он расстреливал в нашем дворе совсем молодого офицера. Прямо у нас под окнами… Офицер курил папиросу и презрительно улыбался, а у пучеглазенького в руке дрожал огромный черный маузер. У них это оружие почему-то считалось высшим шиком – почти как сабля… Он так, знаете ли, возбужденно дергался и все не стрелял и не стрелял, то ли ждал, что офицер, который был выше его на две головы, проявит слабость, то ли просто хотел продлить свою жестокую забаву. Затем он, конечно, все же выстрелил, офицер упал, а его палач испуганно отскочил, уронив на снег бескозырку, поднял ее со снега, криво нацепил на голову, попятился, тараща свои бегающие испуганно выпученные глазки, и вдруг, спотыкаясь, побежал по обледенелому двору прочь, смешно размахивая зажатым в кулачке оружием…
Или второй, вы его наверняка тоже знаете, с такими женственно-пухлыми губами и чуть одутловатым лицом. Этот был у них каким-то губернским начальством, он носил гражданскую одежду и хорошо поставленным баритоном зачитывал на площади указы о расстрелах заложников… - Ирина Дмитриевна замолчала и подняла на нас совершенно ясные, совсем не старческие глаза. – А ведь прошло так много лет… Я часто с ужасом думаю - неужели они… вечны?!..
В старом липском дворе пахло листвой.
Ю все еще был чернее ночи, и я, дурак, захотел сказать что-нибудь беззаботное, чтобы стало полегче после услышанных ужасов и мне, и ему.
– Милая женщина, правда? Но возраст есть возраст… Развела мистику с чертовщиной…
– С чертовщиной, говоришь?.. – глухо проговорил ангел и поднял на меня взгляд – неживой, пустой, нездешний. В эту секунду я очень его испугался, причем очень по-детски, беспомощно и искренне, так боятся не чего-то реального, а скользнувшего по мраку прозрачного силуэта на ночном кладбище, похожего на черное пророчество ночного кошмара или воплей приведенного в храм для вычитки «бесноватого».
– А ты вообще знаешь, что такое чертовщина?.. Знаешь?!.. – (мне нечего было ответить, да Ю и не ждал, кажется, никаких ответов). – Могу рассказать…
Я не уверен, что он именно говорил – может быть, просто снова включил один из своих небесных механизмов – но его болючая правда навалилась на меня стальной рельсой, перехватив дыхание и вызвав дрожь в теле…
Люди ели людей… В благодатный год (это когда закрома полны, телята уютно трутся о мамкино вымя, а яблони склонили ветви до земли под тяжестью золотого душистого груза) тетка Параска варила Горпинку, младшенькую, которую батько больше остальных любил… Варила по частям – только одну разделанную ножку, остальное надежно «приховала» в льохе, завернула аккуратно, ласково нашептывая, словно пеленала доню… А Миколе и Галинке велела во дворе гулять, пока не позовет… Они послушали мать – непривычно простоволосую, непривычно тихую… Они знали…
В лопухах вдоль дорог гнили трупы – неестественно худые, словно высушенные, и это было бы похоже на хронику освобожденных майданеков и освенцимов, вот только никто не стрекотал камерой над землей, лопающейся от щедрости, как переспелый кавун и ограбленной до стебля, да и концлагерей таких не построишь – от горизонта до горизонта, от края до края…
Василь зарубил топором кума. И понял, что разделать, как подсвинка, не сможет – все слышалось, как тот, бывало, пел за чаркой про «Галю молодую», весело подергивая густыми черными бровями… Не смог Василь. Но и в свою хату не пошел – что там делать, в хате, там из углов смотрят огромные от голода глаза детей – Толи, Гната, Натули, Ивася… Так и пошагал с топором в руках по обскубанному голому полю – в никуда, в пустоту, откуда не возвращаются…
Совсем недавно нездешние люди в картузах и пиджаках поверх застиранных косовороток, деловито слюнявя химические карандаши, ставили галочки на желтой бумаге и в радостной суете отправляли куда-то скрипящие перегруженные подводы со свисающими мешками с зерном, похожими на огромные подушки. Следом, мыча, тянулись караваны буренок и блеющих коз… Шустрых босым ребятишкам это казалось игрой – они бегали вокруг, поднимая фонтанчики пыли и не понимали, почему мама плачет, а батько стоит чернее тучи…
А теперь они не бегали. Теперь они могли только смотреть с лавок ничего не выражающими, словно нарисованными, глазами, и не понимать, почему так долго не приходит мама, которая, перед тем, как выйти, так нежно и горячо целовала их ввалившиеся щечки и костлявые виски. А мама уже час как висела на поперечине в овине, вот только душа ее не успокоилась, как она думала, она все равно знала, что диточки не годовани, оттого и носилась над сошедшей с ума от горя землей, словно невидимая тревожная птица …
… Ю не просто плакал. Он выл, закинув к светлому от огней киевскому небу оскаленное лицо. Я обхватил его руками, прижал к себе, я тоже плакал, наверное… И еще – я все понял!!
Ну конечно же, вот кто они, ангелы-хранители моей страны с женским именем!.. Как я сразу не догадался, идиот! Ведь иначе и быть не могло!!.. Голодные ангелы самой щедрой земли на свете, вы никогда не оставите нас, я знаю, вы помните, что бывает, когда приезжая чертовщина со знанием дела слюнявит карандаши возле наших беленых хат. Вы всегда рядом, и, конечно же, вас много, вас очень много, тут она, чертовщина, сама себе виновата, поработала на славу, наплодила вас на свою рогатую голову! Теперь ей не победить ни баблом, ни пистолетом! Потому что нет ничего сильнее в мире, чем миллионы вскинутых белоснежных крыльев ангелов Божьих – замученных голодом большеглазых детей моей страны…
Это уже я сам говорю. Можно было потерпеть, сказать потом, не разрывая повествования, но, боюсь, боль попустит, получится не так искренне…
Схидняки вы мои родные, люди Харькова, Луганска, Донецка… Вы что, охуели!?.. Да как же это вы дошли до такой жизни, что согласились быть «пророссийским регионом», «носителями неукраинской идеи» и как вас там еще называют политические теоретики, эти козлы в золотых очках?.. Это вы, что ли, не украинцы?.. Это вы Родину не любите?.. Да с каких пор!? Ведь это ваши земли усыпаны костями миллионов детей, замученных иродами в картузах! Ваша земля стонет от памяти, а не «национально свидомая» Галичина, она в те годы вообще была то ли Польшей, то ли Австро-Венгрией! Что ж вы так быстро согласились быть людьми без Родины а?! Уступили право любить Украину трем гуцулам «з полонини»!!!... Не верю и не поверю, ясно?!!.. Не дайте никому записать вас в быдло, которое себя на помойке нашло! Кто такое заявит – сразу в морду! Внятно так - до юшки, до хрящей, ясно?!.. А сами себя запишете в дурное быдло – я вам в морду дам, не сомневайтесь!!.. Потому что право имею, потому что мы – одной крови, одной земли, потому что люблю вас, поняли?!.. Потому что, если у вас нет Родины, то нет ее и у меня, а без этого и жить незачем…