Убийца, мой приятель (сборник)
Шрифт:
Его товарищ, Юлиус Бюргер, был совершенно иного типа. Он происходил из необычной семьи: его отец был немец, а мать – итальянка, поэтому черты сильного Севера странно перемешались в нём с мягкой грациозностью Юга. На загорелом лице сияли голубые глаза германца, над ними возвышался массивный квадратный лоб и копна золотистых волос. Сильный, твёрдый подбородок был гладко выбрит. Его товарищ часто подмечал, как он порой напоминал тех древних римлян, лица которых смотрели из углов комнаты. Под грубовато-добродушной немецкой силой крылся намёк на итальянскую хитрость; но его улыбка была такой открытой, а глаза такими честными, что любой понимал, что здесь сказывается происхождение, а отнюдь
Теперь он являлся членом Берлинской академии, и были все основания полагать, что ему вскоре предложат кафедру знаменитого немецкого университета. Но та целеустремлённость, которая подняла его до уровня блестящего англичанина, стала причиной того, что во всём, кроме своей специальности, он стоял бесконечно ниже его. Никогда, ни на секунду он не прерывал своих занятий, чтобы дать возможность развиться другим качествам своей натуры. И лишь тогда, когда он говорил о своём любимом предмете, лицо его становилось одухотворённым, дышало жизнью. В остальных случаях он был молчалив и неловок и слишком болезненно ощущал свою ограниченность в других областях жизни. Он терпеть не мог светских разговоров, этого обычного убежища для людей, у которых нет своих мыслей.
И тем не менее в течение нескольких лет между этими соперниками существовали приятельские отношения, которые понемногу перерастали в дружбу. Из всех молодых учёных они оказались единственными, способными оценить друг друга. Их сблизили общие интересы и стремления, и каждый отдавал должное знаниям соперника. Постепенно к этому прибавилось и другое. Кеннеди восхищался искренностью и простотой своего товарища, а Бюргер был очарован блеском и живостью ума, которые делали Кеннеди любимцем римского общества. Я говорю «делали», потому что как раз в это время репутация молодого англичанина оказалась несколько подпорченной. Дело в том, что в одной любовной истории, детали которой так никогда и не стали известны, он показал себя бессердечным и чёрствым человеком. Это оттолкнуло от него многих друзей. Но в том холостяцком кружке студентов и артистов, в котором он предпочитал вращаться, в таких вещах не принято было соблюдать строгий кодекс чести. И хотя кое-кто качал головой или пожимал плечами – мол, уехали вдвоём, а вернулся один, – в этом кружке преобладало чувство любопытства и, возможно, зависти, но отнюдь не осуждения.
– Послушай, Бюргер, – повторил Кеннеди, твёрдо глядя в глаза своему приятелю. – Я действительно хочу, чтобы ты был со мной откровенен.
При этих словах он показал рукой на коврик, лежащий на полу. Там стояла неглубокая плетёная корзина для фруктов – такие корзины делают в Кампанье. В ней в беспорядке лежали самые разные вещи: черепки с надписями, обрывки записей, разбитая мозаика, клочки папируса, ржавые металлические украшения. Человеку непосвящённому эти предметы могли показаться просто мусором, но специалист мгновенно распознал бы их уникальность. Кучка хлама в плетёной корзинке представляла собой одно из недостающих звеньев в исторической цепи развития общества. Это был настоящий клад для исследователя. Вещи эти принёс сюда немец, и теперь глаза англичанина жадно впивались в них.
– Я не буду ни во что вмешиваться. Но мне бы очень хотелось послушать твой рассказ, – продолжил он, пока Бюргер медленно зажигал сигару. –
– Да, ведь здесь всего несколько вещиц, а там их сотни, – сказал немец. – Их столько, что дюжина маститых учёных может всю жизнь изучать их и, сравнивая, создать себе репутацию – такую же прочную, как замок Сан-Анджело.
Кеннеди сидел задумавшись, на его прекрасном лбу появились морщины, а пальцы теребили длинные красивые усы.
– Вот ты и выдал себя, Бюргер, – наконец произнёс он. – Твои слова могут означать только одно: ты нашёл новые катакомбы.
– Я и не сомневался, что ты уже понял это, рассматривая вещицы.
– Да, они подтверждают мои предположения, а теперь твои замечания не оставили ни малейшего сомнения. Нет другого места, кроме катакомб, где можно столько всего обнаружить.
– Совершенно верно. Да в этом и нет никакой тайны. Я действительно открыл новые катакомбы.
– Где?
– Ну уж это мой секрет, дорогой Кеннеди. Скажу только, они расположены так, что нет ни малейшего шанса из миллиона, чтобы на них наткнулся кто-нибудь ещё. Их происхождение отличается от всех известных катакомб, и использовали их для погребения самых богатых христиан. Поэтому эти вещи так отличаются от всего, что находили раньше. Если бы я не отдавал себе отчёта, как много ты знаешь и сколько в тебе энергии, я бы не колеблясь рассказал тебе обо всём – разумеется, взяв слово молчать. Но, думаю, я сначала должен сделать собственный доклад об этом открытии, а уж потом вступать в такую жестокую конкуренцию.
Кеннеди любил своё дело; любил так страстно, что порой это граничило с манией. Этой страсти он был предан всецело, несмотря на все развлечения, которые свойственны богатому и ветреному молодому человеку. Он был тщеславен, но его тщеславие занимало лишь второе место по сравнению с простой чистой радостью и интересом ко всему, что касалось жизни и истории Рима. И теперь он жаждал увидеть этот новый подземный мир, который открыл его приятель.
– Послушай, Бюргер, – произнёс он серьёзно, – уверяю тебя, ты можешь довериться мне без колебаний. Ничто не заставит меня взяться за перо, пока я не получу твоего разрешения. Я вполне понимаю твои чувства и считаю их совершенно естественными, но тебе действительно нечего меня бояться. С другой стороны, если ты мне не откроешь своего секрета, я начну систематические поиски и наверняка обнаружу катакомбы. В этом случае, конечно, я воспользуюсь своей находкой как захочу, поскольку не буду связан никакими обязательствами.
Бюргер задумчиво улыбался, покуривая сигару:
– Я заметил, милый друг, что, когда мне хочется получить от тебя кое-какие сведения, ты далеко не всегда охотно делишься со мной.
– Скажи, бога ради, когда это ты спрашивал меня о чём-то и я тебе не рассказал всего, что знал? Помнишь, как я дал тебе материал для работы о храме Весталя?
– Ну, это было не так уж и важно. Вот интересно, если бы мне пришло в голову задать тебе несколько личных вопросов, ответил бы ты тогда? Ведь эти катакомбы для меня – дело весьма личное, и я бы хотел, чтобы ты тоже поделился со мной своим секретом.
– Не понимаю, куда ты клонишь, – пожал плечами англичанин. – Но если ты намекаешь, что расскажешь о катакомбах, коли я отвечу на твой вопрос, то можешь быть уверен – отвечу на любой.
– Ну, тогда… – сказал Бюргер, с наслаждением откидываясь на спинку кресла. Сделав глубокую затяжку, он пустил вверх причудливые клубы дыма. – Тогда расскажи мне всё о твоих отношениях с мисс Мэри Сандерсон.
Кеннеди резко выпрямился в кресле и с гневом посмотрел на своего невозмутимого приятеля.