Убийца шута
Шрифт:
Изначально комната представляла собой салон для встреч с важными гостями. В мое отсутствие ее тщательно переделали, собрав все, о чем женщина могла только мечтать в ожидании ребенка.
Стоявшая в центре комнаты колыбель была из выдержанного дуба, и у нее имелась хитроумная педаль: если нажать на нее, колыбель начнет тихонько покачиваться, баюкая ребенка. С изголовья смотрел резной олень Видящих. Наверное, ее велела изготовить леди Пейшенс в начале своего пребывания в Ивовом Лесу, когда все еще надеялась зачать ребенка. Колыбель ждала, пустая, много десятилетий. Теперь она была выложена мягкими постельными принадлежностями и укрыта кружевным пологом, чтобы ни одно насекомое не могло ужалить того, кто в ней лежал. На низкой кушетке,
Молли улыбнулась при виде нашего изумления.
– Разве это не прелестно? – тихо спросила она.
– Это… красиво. Такая умиротворенная комната, – сумела проговорить Неттл.
У меня же отнялся язык. Я так отстранялся от фантазий Молли и вот теперь с головой окунулся в ее бред. Глупая тоска, исчезнувшая было в пути, пробудилась во мне, точно пламя, с ревом взметнувшееся среди обугленных ветвей. Ребенок. Как было бы замечательно, если бы наш малыш существовал на самом деле, если бы я мог смотреть, как он растет, если бы Молли действительно сделалась матерью… Я притворился, будто закашлялся, и потер лицо. Подошел к лампе и изучил цветы, нарисованные на колпаке, с внимательностью, которой они не заслуживали.
Молли продолжала разговаривать с Неттл:
– Когда Пейшенс была жива, она показала мне эту колыбель. Она стояла наверху, на чердаке. Пейшенс велела ее сделать в те годы, когда они тут жили с Чивэлом, когда она еще не потеряла надежду забеременеть. Все эти годы колыбель ждала. Она была слишком тяжелой, чтобы я сдвинула ее в одиночку, но я позвала Ревела и показала ему. И он устроил так, что ее перенесли вниз для меня, и, когда дерево отполировали, она оказалась такой миленькой, что мы решили – надо и впрямь всю комнату переделать, чтобы она стала такой красивой детской, какой заслуживает эта колыбель. А, и подойди-ка сюда, только глянь на эти сундуки. Ревел их нашел на другом чердаке, но разве не чудесно, что древесина такая похожая? Он подумал: быть может, дуб рос прямо здесь, в Ивовом Лесу, – это объяснило бы сходство по цвету с колыбелью. В этом сундуке одеяла, одни из шерсти, для зимних месяцев, а другие полегче, для весны. А весь этот сундук – да, я сама этим потрясена – заполнен одеждой для ребенка. Я и не осознавала, сколько нашила для него, пока Ревел не предложил все сложить в одно место. Размеры разные, конечно. Я не такая дурочка, чтобы шить только маленькие платьица для новорожденного.
И так далее. Слова лились из Молли, как будто она много месяцев ждала возможности поговорить о своих мечтах и о ребенке без обиняков. Неттл улыбалась и кивала, не пряча глаз. Они сидели на кушетке, вынимали одежду из сундука, раскладывали и разглядывали. Я стоял и смотрел на них. Думаю, на миг Неттл угодила в ловушку материнской мечты. Или, сказал я себе, у них одинаковая тоска – у Молли по ребенку, которого она уже не могла выносить, а у Неттл – по ребенку, которого ей было запрещено выносить. Я увидел, как Неттл взяла маленькое платьице, приложила к своей груди и воскликнула:
– Такое миниатюрное! Я и забыла, какие дети маленькие; прошли годы с той поры, как родился Хирс.
– О, Хирс, он был чуть ли не самым крупным из моих детей. Только Джаст оказался крупней. Младенческие одежки Хирса он перерос за пару месяцев.
– Я это помню! – воскликнула Неттл. – Его ножки высовывались из-под подола рубахи, и мы его укрывали, но миг спустя он пинками скидывал одеяло.
Меня захлестнула чистейшая зависть. Они ушли, обе, в то время, когда меня в их жизни еще не существовало, назад в уютный, шумный дом, полный детей. Я не ревновал Молли из-за лет, прожитых в браке с Барричем. Он был для нее хорошим мужем. Но когда я смотрел, как они перебирают воспоминания, которых я был лишен, во мне как будто медленно поворачивали лезвие ножа. Я глядел на них, вновь сделавшись чужаком. А потом меня словно обдало сквозняком из приоткрывшегося окна или распахнувшейся двери – я осознал, что сам отстраняюсь от Молли и Неттл. Я подошел, сел рядом с ними. Молли взяла из сундука пару маленьких вязаных ботиночек и с улыбкой предложила их мне. Я взял, не говоря ни слова. Они почти затерялись на моей ладони. Я попытался вообразить маленькие ножки, которым пришлась бы впору такая обувь, и не смог.
Я перевел взгляд на Молли. В уголках ее глаз были морщины, и морщины обрамляли ее рот. Розовые, чувственные губы поблекли и увяли. Я вдруг увидел в ней не Молли, а женщину пятидесяти с лишним лет. Ее роскошные темные волосы поредели, в них появились седые пряди. Но она смотрела на меня с такой надеждой и любовью, чуть склонив голову набок. И я что-то еще увидел в ее глазах – что-то, чего там не было десять лет назад. Уверенность в моей любви. Осторожность, свойственная нашим отношениям, исчезла, стерлась дочиста за последние десять лет вместе. Она наконец-то осознала, что я ее люблю, что она для меня превыше всего. Я наконец-то завоевал ее доверие.
Я посмотрел на маленькие серые ботиночки в своей руке и всунул в них два пальца. Сплясал пару танцевальных шагов на своей ладони. Молли протянула руку, чтобы остановить мои пальцы, и забрала обувь для нерожденного ребенка.
– Уже скоро, – сказала она и прислонилась ко мне.
Неттл посмотрела на меня, и в ее глазах была такая благодарность, что я почувствовал себя победителем в битве, хоть минуту назад и не подозревал о ней.
Я прочистил горло и сумел проговорить неохрипшим голосом:
– Я бы выпил чашку горячего чая.
Молли, выпрямившись, воскликнула:
– Знаете, мне и самой хочется прямо сейчас именно этого!
Словом, несмотря на усталость после путешествия, тот день прошел хорошо. Несколько позже, тем же вечером, мы поужинали по всем правилам, как того желала Натмег, а потом выпили немного бренди, превзошедшего мои ожидания. Перешли в кабинет, где Неттл отказалась заглянуть в мои аккуратные бухгалтерские книги, сказав, что уверена – в них все в порядке. Она твердо заявила, что уедет утром. Молли попыталась ее отговорить, но безуспешно. Я почти дремал в кресле у камина, когда Неттл тихонько проговорила, сидя в углу дивана:
– Видеть это куда хуже, чем слышать. – Она тяжело вздохнула. – Все правда. Мы ее теряем.
Я открыл глаза. Молли покинула нас, сообщив, что ей захотелось бледного пряного сыра и она собирается проверить, не остался ли в кладовой еще кусочек. Она списала аппетит на беременность и, что было в духе Молли, сочла ниже своего достоинства звонком вызывать слугу в столь поздний час. Слуги любили мою жену уже за то, что она никогда не гоняла их понапрасну.
Я взглянул на место, где сидела Молли. Отпечаток ее тела еще держался на подушках, и ее аромат витал в воздухе. Я негромко проговорил:
– Она медленно ускользает от меня. Сегодня было еще не слишком плохо. Бывают дни, когда она так сосредоточена на этом «ребенке», что ни о чем другом не говорит.
– Ее послушать, все кажется таким реальным, – сказала Неттл, и в ее словах звучали одновременно тоска о несбыточном и ужас.
– Знаю. Все сложно. Я пытался ей говорить, что ничего не выйдет. Всякий раз, когда я так делаю, чувствую себя жестоким. Но сегодня, подыгрывая ей… я почувствовал себя еще более жестоким. Как будто я больше не борюсь за нее. – Я уставился на умирающее пламя. – Пришлось попросить горничных, чтобы потакали ей. Я видел, как они закатывают глаза, когда она проходит мимо. Я их отчитал, но думаю, это лишь…