Убийца теней
Шрифт:
За городскими воротами поспокойнее, уже не так шумно и суетно, но тоже народ есть. Не самый большой город Лоретт, но и не маленький.
Люди, люди, обычные люди, как недавние Ярлины попутчики, как тот купец, в котором она тягу к жадной хитрости угадала, как стражник с неопрятной бородой… Люди, в которых «помутнения» недобрых склонностей внутреннему взору видуна заметны. У кого едва-едва, у кого сильнее – явный намёк на «темноту», которая в один прекрасный день уже без всяких намёков в проявленного ларва, в свинцовое «облако» на привязи-пуповине, из спины растущей, может превратиться. Большинство – таких, с «намёком на темноту». А некоторые, редкие, уже с теневыми спутниками. У одних эти тени маленькие, почти прозрачные, бесформенные. У других –
И где-то среди всех этих людей, может, есть один, из-за которого она здесь. Который ту самую ночную тварь создал, что троих лореттцев убила. И теперь она, Ярла, должна сделать свою работу, тоже убить – саму эту тварь. Но, скорее всего, бывшего хозяина лореттского ларва уже нет в живых, и умер он недавно, незадолго перед тем, как тварь первое своё нападение совершила. Так бывает чаще всего. Старые, долгоживущие ларвы, годы или десятилетия назад освободившиеся, большая редкость. Если по какой-то причине ларв сразу, едва свободу получив, не начинает охоту на людей, не привлекает к себе внимания и стрел да ножей охотничьих, а уходит куда-нибудь подальше от человеческого жилья, в глухие леса, в горы неприступные, то мало вероятности, что когда-то в город вернётся. Но всё же совсем и такую возможность исключать нельзя. Без человеческих жертв силы тварей с годами тают. Если вздумает ларв их пополнить, то один ему путь – к людям. Не зря среди видунов рассказы про нескольких древних ларвов ходят, которых не то что десятилетиями, веками истребить не удаётся. Потому что прячутся надёжно, а как силы подрастеряют – поживятся человеком-другим, и снова в свои тайные убежища возвращаются.
Но это всё исключения из правил. Чаще по-другому: только освободится ларв да малость окрепнет, тут же и пойдёт людскую кровь проливать, и остановиться не может. Тем себя и выдаёт.
«А не страшно тебе, когда их, ларвов-то, видишь?» Вопрос из прошлого. Лет пятнадцать назад или больше задал его Ярле Риттон Нир, отцов товарищ, в фейренском доме Ольмара гостивший. Надёжный человек – других видуны в свою тайну не посвящают. Но стало вот любопытно ему… Со слов Ольмара знал, каковы все эти «помутнения» да тёмные «облака», за людьми волочащиеся. Но самого-то Ольмара, конечно, не спрашивал, страшно ему или нет. Мужчинам бояться, а тем более сознаваться в своём страхе, не пристало. Но Ярла-то девчонка, ребёнок, а детям во сне присниться неведомое что, уже испугались да заплакали.
Ну и разъяснила Ярла отцову другу, что да как. Это для него, Риттона, ларвы – неведомое. А для видунов – с детства привычное. С младенчества. Сколько себя помнят, столько и видят её, тёмную людскую суть. Привыкают значение её понимать. Но понимание это не страхом, не отвращением вызвано. Младенцы страшное да неприятное вообще по-своему как-то истолковывают. В самом раннем детстве кто червяков да жуков без страха и отвращения в руки не брал? Ну а как повзрослеешь, все эти насекомые создания противными казаться начинают. Так и тут: взрослеешь, понимаешь с годами, что в ларвах, силы понабравшихся, но связанных ещё с хозяином, приятного мало. А уж в свободных тем более. Но не настолько всё это страшно, чтобы в истерику впадать. Потому что привычно. Потому что – жизнь каждодневная. Ну, свободные-то ларвы, может, не совсем каждодневная, но и в них необычного нет ничего. Опасное, смертельно опасное даже – есть, а необычного нет.
Больше не стал Риттон ни о чём спрашивать. Про то, например, как это – жить, людей, считай, насквозь видя, всю их потаённую сущность, все помыслы, в которых они, бывает, и самим себе признаться не хотят. Страшно? Или наоборот – удобно? Привычно…
Риттон не спросил, Ярла не рассказала. А могла бы порассказать ещё, как отец её с пелёнок учил своего видуньего дара посторонним ни единым намёком не выдавать. Объяснял, что другие люди почти все ларвов не видят и не подозревают об их существовании.
– Так надо им всем растолковать, что к чему, – заявляла Ярла, –
Ольмар только улыбался в бороду, но грустной улыбкой.
Потом-то Ярла больше стала понимать и про людей, и про жизнь. Не все друзья и доброжелатели, как Нилана или Риттон. Далеко не все. Поэтому для большинства видуны – просто охотники, которые даром разглядеть ночную тварь, когда она для обычных людей невидима, владеют. Ну и ещё драться умеют хорошо, и кое-какую магию знают особую. Эту тайну, тайну ремесла, уважают, как тайну фарфоровых дел мастеров да стекольщиков, изысканные вещицы выделывающих, или аптекарей, что чудодейственные пилюли от всех болезней готовят и омолаживающие притирания для богатых дам. Но о другой тайне, помимо этой, профессиональной, ни слова никому, кроме тех, в ком как в себе уверен. О самом существовании этой тайны – ни слова. Ночные твари, демоны, порождения тьмы… порождения зла. Никто, кроме видунов и самых близких их соратников, не знает и не узнает вовек, откуда на самом деле все эти исчадия берутся. Потому что многим, слишком многим ответ на этот вопрос может не понравиться.
Словно в подтверждение этих мыслей дорогу Ярле перешёл человек в рясе двухбережника.
Никто не должен знать, двухбережники в первую очередь.
Какова истинная сущность скрытности видунов – притворство, хитрость? Или самозащита, необходимая, чтобы выживать в мире, таком, какой он есть? Слишком тонкой бывает грань между тем и другим… А за ней, за гранью, по ту её сторону, где хитрость лживая – всё то же: «мутные» помыслы, преддверие темноты.
День переставал быть днём, становился вечером. Сегодня в советный дом к городским старшинам идти поздно. Надо подходящий постоялый двор отыскать, не сильно дорогой, но приличный. Денег у Ярлы, особенно с учётом задатка, гонцами привезённого, хватило бы и на гостиницу подороже, но зачем? Роскоши ей не нужно, не так воспитана.
Нанять повозку, да у кучера совета спросить? Они всегда знают, в какой гостинице какие цены да условия. Но нет, пожалуй, лучше пешком пройтись да самой поискать, заодно и осмотреться, освоиться.
Ярла миновала рыбачий квартал, улицу купеческих подворий – в них не стоит соваться, здесь только купцов и принимают. Дальше городские трущобы начались, где на мало-мальски приемлемое жильё рассчитывать нечего. Тут самые неудачливые мастеровые ютятся, да тот люд, который к тем, кто побогаче, нанимается в услужение. Да те же воришки, что в порту и на рынках промышляют. Да ещё нищие. Эти свой кусок добывают в других местах, где богатые господа гуляют, где у них можно попросить. А ночевать сюда возвращаются.
Дошла до сейманскиого квартала. Это во многих городах как пограничье между мирами, между миром бедности с одной стороны и зажиточности, а то и роскоши – с другой. Потому что есть среди сейманов и совсем голодранцы, а есть и такие, что в золоте да в бархате щеголяют, и ездят на дорогих породистых лошадях. Но роскошь у них другая, чем у знатных, наполовину в пыли. Сейманка, что в золотых ожерельях в три ряда, вполне может по улице босиком пройтись. Непостоянная роскошь, переменчивая: сегодня у тебя всё и денег куча, а завтра отвернулось счастье – и нет ничего. Поэтому сейманское богатство – без чванства, без высокомерия.
А больше, чем удачливых барышников, среди сейманов всяких актёров-комедиантов, жонглёров да певцов. Эти ходят выступать на площадях, перед богатыми домами, после представления собирают медяки, реже – золотые монеты, что бросают им. Ещё много гадателей, к которым, бывает, и из знати кое-кто наведывается судьбу узнать. И карточных шулеров много, и знахарок да ворожей – в общем, кого только нет.
За сейманским кварталом начались побогаче улицы, почище малость да поприличнее. Здесь уже не такая публика разношёрстная да двусмысленная. Степенные горожане, бородатые домохозяева, дородные матери семейств, которые на рынок сами ходят, но в сопровождении служанки, и она покупки за ними тащит.