Убийцы прошлого
Шрифт:
Было очевидно, что ибн Мухаммед невменяем, так что я сосредоточился на его женщинах. Общаясь с ними через Тарбелла, который оказался превосходным переводчиком, я рассказал им, что вскоре случится с этим кусочком земли, стараясь использовать с своей речи столько живописных метафор из прочитанного в колледже Корана, сколько смог припомнить. Пока я говорил, температура даже здесь, в подземелье, продолжала расти и достигла тревожного градуса. Я обратил их внимание на то, что это сделали вовсе не американцы, а это означает, что женщины и дети вовсе не станут мучениками и не попадут после смерти в рай. Ибн Мухаммед пытался протестовать, но не мог произнести ничего связного; и в итоге женщины все же взяли детей и последовали за нами наружу, где смогли погрузиться в один из последних транспортов и покинуть опасную зону, оставив своего господина поджариваться в том, что уже совсем скоро должно было стать подземной печью.
Наша команда быстро и без приключений вернулась на борт, где нас приветствовал Малкольм. Его состояние за это время значительно улучшилось. Когда корабль взял курс на север, Трессальян засыпал нас потоком вопросов о нашей миссии, но что касается меня, то я был до предела вымотан и заявил, что не буду способен к разговорам до тех пор, пока не получу мало-мальски существенного отдыха — посущественней того, что мне удалось перехватить утром. Длинными коридорами, спотыкаясь, я добрался до своей каюты. Здесь было темно, если не считать свечи, горящей на старинном ночном столике…
В свете этого единственного во всей комнате низкотехнологичного устройства я разглядел лежащую в моей постели Ларису, обнаженную (под одеялом) и улыбающуюся мне самой неотразимой из своих улыбок. В обычном положении я бы не счел подобное зрелище непривлекательным, но принимая во внимание то, что я услышал утром, ничего обычного в этой ситуации не было.
Лариса тут же прочла беспокойство на моем лице.
— Ох, боже мой, — вздохнула она. Серебряные волосы, разметавшиеся вокруг головы, еще больше подчеркивали сияние ее темных глаз. — Вижу, мальчики успели разболтать.
— Да, — признал я.
Она внимательно изучала меня, и я мог бы поклясться, что под ее показным смущением углядел подлинную досаду.
— Вконец запугали тебя, да?
Я помотал головой.
— Да нет, не сказал бы. Но я любопытен, Лариса. Видишь ли, они не сказали мне того, что я по-настоящему хочу знать.
— Да? — Она обмакнула палец в расплавленный свечной воск. — Что бы это могло быть?
Я сделал пробный шажок внутрь комнаты.
— Что двигало тобою и твоим братом во всех этих поступках? Изначально — что? Прости, но я все же психиатр — ты, должно быть, знаешь, о чем я спрашиваю. Малкольм бы точно понял.
Лариса лишь продолжала улыбаться.
— Да. Мы оба понимаем. Ну… — Она приподняла скрывающее ее одеяло. — Залезай в постель, доктор, я все тебе объясню.
Я окончательно переступил порог комнаты и запер за собой дверь каюты, а в это же время первый из беспилотных американских истребителей-бомбардировщиков начал сбрасывать свой груз, поливая смертью мгновенно воспламенившуюся афганскую равнину.
Глава 19
Людям свойственно скрывать присущую им жестокость и безжалостность под маской респектабельности, а вовсе не зла, и это ни для кого не секрет; впрочем, очевидность этого явления не делает его менее печальным. Мое собственное детство прошло среди уважаемых в обществе, но втайне склонных к насилию взрослых; поэтому с теми, кто не просто пострадал от плохого обращения, но пострадал от рук людей, считающихся весьма достойными, я чувствовал особенное родство. Я с уверенностью могу сказать, что именно поэтому мои товарищеские отношения с Ларисой и Малкольмом укрепились так сильно именно в то утро, когда наш корабль летел на север. В своей жизни я исследовал довольно много примеров неблагополучного детства, но их случай стал для меня абсолютно уникальным. И если существовала история, которая могла пробудить в моем сердце знакомые муки скорби и ужаса, то именно эту историю рассказала мне Лариса в неверном свете свечи в тиши моей каюты.
Я уже упоминал о том, что Стивен Трессальян, отец Малкольма и Ларисы, был одним из первых и самых влиятельных лидеров информационной революции. Общепризнанный вундеркинд, Трессальян-старший еще подростком начал разрабатывать оборудование и программное обеспечение для системы интернет-маршрутизации, ставшей международным стандартом и краеугольным камнем его империи. Успех принес ему славу, богатство и красавицу жену, киноактрису, обладательницу изысканного, утонченного, но, в сущности, ничем не примечательного склада ума — того, что в Голливуде обычно сходит за интеллект. Дальнейшие громкие нововведения в сфере передачи данных добавили еще больше блеска его и без того громкому имени.
Портрет Стивена Трессальяна, нарисованный средствами массовой информации, с самого начала изображал личность куда более значительную, чем средний информационный барон. Он высказывался о прогрессе в социальной и политической сферах, который несут миру информационные технологии, говорил об этом много, часто и чрезвычайно талантливо, так, что почитателей у него хватало как среди мировых лидеров бизнеса и политики, так и среди рядовых интернет-пользователей. Когда в 1991 году технократический магнат и его супруга объявили о рождении первенца, это вызвало жгучий интерес таблоидов и телевидения. Едва начав ходить, Малкольм проявил чудесную одаренность, достойную сына своего родителя, но честолюбие Трессальяна-старшего не было удовлетворено потомком, который сможет повторить его достижения. В отличие от большинства отцов, Стивен Трессальян желал наследника, который бы превзошел его самого, еще больше прославив свою фамилию. И он начал изыскивать способы искусственно прирастить зарождающийся сыновний гений.
По зловещему совпадению в середине 90-х годов ученые университетов и институтов вмешивались в генетическую структуру, отвечающую за интеллект, изменяя биохимические механизмы памяти и обучаемости мышей и других мелких животных. От широкой общественности результаты исследований, даже промежуточные, держались в секрете, а особо любопытным напоминали извечную биологическую истину: "мыши — не люди". Но об исследованиях пошли слухи, и явилось безумное предположение о возможности генетически модифицировать человеческих младенцев, — в утробе матери или сразу после рождения, — чтобы увеличить их способность осмыслять и усваивать информацию.
За «правильные» деньги всегда нетрудно найти ученых, страстно желающих поставить такой эксперимент, пусть даже этот эксперимент незаконен; вот отчего трехлетний Малкольм оказался в крохотной частной клинике в Сиэтле, в городе, откуда родом были его родители.
Как и всегда — тому, кто горит желанием проводить эксперименты, пусть даже незаконные, нетрудно за соответствующую цену найти согласных на все его требования ученых. Вот каким образом Малкольм, в возрасте трех лет, оказался в маленькой частной клинике в Сиэтле, там же, где жили его родители. Официальной версией, которую Стивен Трессальян и выбранный им врач-генетик изложили с невероятным искусством, стало заражение новым штаммом устойчивого к антибиотикам бактериального энцефалита, который незадолго до этого проявился в разных уголках мира. В тщательно отрепетированных, очень убедительных выражениях, вызвавших сочувствие общества, Трессальян и его не менее честолюбивая жена со слезами на глазах объявили, что болезнь Малкольма протекает в очень тяжелой форме и что он может быть выписан из клиники с сильным поражением нервной системы. Истинной причиной такого прогноза были, конечно, эксперименты, которые должны были изменить разум ребенка.
Меня все еще бросает в дрожь при мысли о том, чем стали для Малкольма эти несколько недель. Вначале казалось, что «лечение» идет успешно, и мальчик демонстрировал резкое повышение умственной активности; для трехлетнего ребенка это было время резкой дезориентации. Но затем, в середине курса инъекций, его организм восстал. Элементарные жизненные функции — дыхание, метаболизм, работа вестибулярного аппарата — оказались нарушены, и к тому же мальчика мучили необъяснимые приступы сильнейших болей по всему телу. Врач-генетик имел собственное объяснение: он говорил Стивену Трессальяну, что ресурсы человеческого мозга небезграничны, и если основная активность нейронов уходит на поддержание функций более высокого порядка, то прочие системы организма начинают страдать от ее нехватки. Однако этот врач не был терапевтом, а Трессальян был слишком предан своим планам (и слишком боялся, что все откроется), чтобы привлечь медика-специалиста. Затем, несмотря на ужасающие побочные эффекты, интеллектуальная мощь мальчика продолжала расти по экспоненте, а результаты удовлетворили даже его отца. Через три месяца Стивен Трессальян завершил проект, убедив себя, свою жену и всех, кто знал об этом, что эксперимент был его даром — сыну, генетическим исследованиям, а также будущему человечества.