Убийцы прошлого
Шрифт:
Он освободился от моего захвата, — на лице его был уже не гнев, но глубокая печаль, — и проследовал за своей женой в палатку, чтобы утешить дочь. А я ошеломленно стоял там и пытался понять, что же делать, чтобы остановить этот отвратительный ритуал перехода, который должен был свершиться.
Из-за шока я плохо соображал. А когда я услышал трескотню старух, собравшихся вокруг палатки и несущих идиотский бред про "вступление во взрослую жизнь", то и совсем потерял голову, выскочил наружу и заорал, чтобы они заткнулись и убирались вон. Но они совершенно проигнорировали меня, дав понять, что мой статус чужака делает меня полностью невидимым в столь важный миг ритуала. Как бы то ни было, я продолжал бесноваться и орать на них до тех пор, пока не пришел шаман, в сопровождении нескольких вооруженных людей довольно угрожающего вида. В руке шаман держал ужасный нож, и это зрелище, а также брошенный им пронзительный взгляд, вернули меня в палатку, где Мутеса уже держал трясущуюся, рыдающую девочку.
— Мутеса, — сказал я, охваченный дрожью, понимая, что остановить этот кошмар нельзя. — Хотя бы скажи шаману, чтобы он позволил мне подготовить ее. У меня есть лекарства, которые смягчат боль, и к тому же мы должны обработать нож и рану.
— Гидеон, тебе нельзя вмешиваться! — еще раз заявил Мутеса. — Это не обсуждается. Все будет сделано так, как делалось всегда. — Мне показалось, что он вот-вот расплачется сам, когда он произнес: — Она — ребенок женского пола, Гидеон. Боль тут ни при чем, важна лишь церемония. — От этих слов Ама в ужасе пронзительно завизжала, и Мутеса крепче обхватил ее. Приказав ей молчать, он потащил ее наружу, к собравшейся толпе.
Крики Амы были ужасны и до того, как обрезание началось; но когда нож вонзился в тело, послышался самый страшный и невыносимый звук в моей жизни. Я схватился за голову и подумал, что сейчас сойду с ума, но вдруг мне в голову пришла мысль. Я метнулся к своему рюкзаку и достал парализатор. Если я не могу остановить это неописуемое действо, то хоть облегчу мучения ребенка.
Я выскочил наружу и увидел картину столь вопиющую, что она навеки запечатлелась в моей памяти. Не было никакого специального места, отведенного для процедуры, ни даже куска ткани на земле. "Ребенка женского пола" держали так, чтобы всем было хорошо видно, как ее гениталии отрезают прямо в грязь, словно кастрируют животное. Неожиданным воплем я нарушил ход церемонии, и при виде оружия шаман с окровавленным ножом в руке сделал шаг назад, освободив мне линию огня. Я тут же нажал на спусковой крючок, тело Амы подскочило в воздух на несколько дюймов, и сознание покинуло ее, безболезненно и милосердно.
— Она просто спит! — заорал я, используя те немногие слова, что знал на их языке. Затем я быстро направил оружие на стражей шамана. — Скажи шаману, что он может продолжать, Мутеса, — сказал я по-английски, откидывая полотнище у входа в палатку и заходя внутрь. — И да простят вас ваши боги.
Глава 46
Нет нужды говорить, что после того вечера все для меня переменилось в лагере Дугумбе. О да, я спорил об этом с вождем, многажды пытаясь убедить его на протяжении многих ночей. Но по большей части он находил мои заявления разве что забавными, хотя в нескольких случаях они довольно сильно его разозлили. Женщину, что получает наслаждение от секса, сказал он, нельзя подчинить. Она станет переходить из палатки в палатку, как шлюха, но шлюх в его в лагере не будет. Далее он сказал мне, что хотя ему нравится мое общество и он выражает мне благодарность за усилия от имени своего народа, впредь мне стоит вести себя более осмотрительно — он, Дугумбе, может вынести ровно столько (но не больше) дерзости от человека, особенно белого человека, и ему не хотелось бы делать меня примером для назидания. Я понимал, что угроза, крывшаяся в его словах, была реальной, и закруглил этот разговор. Взамен я решил тайком делать все, что мог: учил матерей перед ужасным обрядом давать девочкам анальгетики и, когда мы смогли их получить, опиаты. Но на деле многие из этих женщин, сами прошедшие эту пытку, не были склонны облегчать страдания дочерей, собственной плоти и крови, поэтому увечья творились тем же манером, что и прежде.
Ничего не вышло и с моим парализатором. Я знал, что солдаты, присутствовавшие при церемонии, доложат о нем Дугумбе (хотя шаман, не желающий признать, что чьи-то возможности превосходят его собственные, вряд ли бы пошел к вождю). Поэтому ночью я тайно прокрался за пределы лагеря и зарыл аккумуляторы излучателя. Когда Дугумбе потребовал показать ему эту вещь, я преподнес ему ее как дар, и, когда парализатор не произвел никакого эффекта, он отбросил его прочь, заявив, что солдаты глупы, а Ама потеряла сознание просто от боли. Это поставило меня в затруднительное положение, так как у меня осталось лишь оружие, которое убивает. Поэтому я стал вести себя крайне осмотрительно, избегал споров (что означало избегать шамана), и сосредоточился на моих врачебных обязанностях.
Но разочарование сделало жизнь здесь еще труднее, и вскоре я уже задавался вопросом, действительно ли, попав в Африку, я смог избегнуть зла "века информации". Чем была "мудрость предков" народа Дугумбе, как не «информацией»? Неписаная, верно, но не менее могущественная — и поддающаяся манипуляции. Чем занимался Мутеса в своей палатке? Он пытался уверить себя в том, что было абсолютной ложью, и в душе он чувствовал, что это ложь. Но чтобы сохранить свое место и лояльность племени, он должен был принять эту ложь. Разве не мог он аккуратно вывести слова Mundus vult decipi над входом в свою палатку? То зло, которого я бежал, садясь в самолет французских летчиков под Неаполем, — не было ли оно изначально присуще человеческому роду, независимо от времени и технологического уровня являющимся всюду, где бы ни утвердился человек?
И не был ли прав Малкольм, говоря, что мы не сможем ничего изменить, пока не научимся преобразовывать прошлое?
Такие мысли кипели в моей голове не только днем, но даже и во сне. Однажды ночью в эти сны ворвался знакомый звук — глубокий гул корабля Малкольма, который использовали для того, чтобы устрашать врагов или выводить из строя их аппаратуру. Просыпаясь, я решил, что эту ассоциацию породило мое подсознание. Так я думал, но затем Мутеса растолкал меня и передал слухи о странном летательном аппарате, что направляется в сторону лагеря с северо-востока, и я понял, что звук был настоящим.
— Говорят, что они ищут тебя, Гидеон, — торопливо сообщил он мне, — и что если на них нападут, то они воспользуются солнечной силой и уничтожат целые поля, леса, даже деревни.
Я сел на своей постели, пытаясь осмыслить происходящее. Ясно, что корабль прилетел, и ясно, что прилетел он за мной: он приближался, повторяя путь, которым шел сюда я сам. Мои передвижения по Европе и затем по Африке моим друзьям было, конечно же, нетрудно отследить. И с учетом тех чувств, что я с недавнего времени начал испытывать как к лагерю, так и ко всему "аналоговому архипелагу", вначале появление корабля казалось мне чем-то добрым и желанным. Но стоило моей голове проясниться, как пришли мысли, повергшие меня в глубокий ужас.
Зачем они явились? Мой разрыв с Малкольмом был полным и окончательным, и я слишком хорошо его знал, чтобы надеяться, будто он примирится с человеком, высказавшим такие серьезные сомнения в его труде. Поэтому не примут меня и остальные, несмотря на все теплые чувства, что мы питали друг к другу. Даже Лариса не желала, чтобы я оставался с ними, если не верю в то, что они делают. Тогда отчего? У меня нет особых технических знаний, в которых бы они нуждались, и успешно проведенная операция по Вашингтону подтверждала это. Так чего же они хотят?
Все возможные объяснения вели к единственному выводу. Малкольм был искренен, говоря, что не хочет отпускать меня в вольное плавание, раз уж я в курсе его секретов, и мысль об этой уязвимости так истерзала его изменчивый разум, что он принял решение положить конец хотя бы одному из своих страхов. Навсегда.
Следующие два дня — наверно, следует сказать "два последних дня" — громоподобный гул все длился, пробуждая в горах эхо, а в деревнях на горных склонах — множащиеся толки. Все это время я пытался найти другое — любое другое — объяснение ситуации, но так и не нашел. Я не знаю, зачем Ларисе или другим нужна моя смерть, разве что Малкольм был так убедителен, что смог их уговорить. Возможно, он даже сфабриковал доказательства того, что я их предал. Каким бы ни был ответ, я, похоже, никогда этого не узнаю.