Убийственные именины

Иосиф всегда был совой. Для него заснуть раньше трех часов ночи и восстать ото сна раньше полудня — подвиг. А Данька позвонил в дверь в 9 утра. День рождения у тетушки, "ты спишь ли, милый друг", как не совестно, и все такое. Только в машине Ося пробудился окончательно — и понял, что уже битый час таращится в окно, якобы заинтересованно рассматривая пожелтелый от жары подмосковный ландшафт. Рядом щебетала Серафима Николаевна, матушка Данилы. Отчим вел машину, а Данька клевал носом. Если учесть, что дядя Гоша никогда не слушает речей супруги, и ей это известно — значит, Серафима обращалась именно к Иосифу. Она, как ей казалось, с ним беседовала с самого момента посадки в машину, а он дрых с открытыми глазами, нечувствительно "наблюдая за природой" и невпопад соглашаясь с рассуждениями Симы.

Впереди лежал длинный,

Данька мирно дремал, а неуемная Серафима Николаевна расписывала масштаб вселенской катастрофы, которая вот-вот наступит. Из ее глубоких рассуждений выходило, что скоро Земля поменяет магнитные полюса, ледовые массы наползут на экватор и растают от жары, что и вызовет всемирный потоп, а потом сразу же — великую сушь. Свои представления она черпала из сериалов с названиями вроде "Завораживающие катастрофы", "Погодожуть", "Катаклизмы для вас", а заодно из какого-то страшноватого наукообразного журнальчика. "Огонек и ледок", что ли. "И знаешь, этот журнал такой грамотный, такой увлекательный, информация в нем такая, знаешь, плотная, насыщенная… Совсем как "Химия и жизнь" в мое время!" — восхищалась Серафима Николаевна этим сборником экологических страшилок. "Как можно быть увлекательным и грамотным одновременно? И почему семейные торжества всегда до краев полны добронравной скукой?", — размышлял Иосиф, пропуская Серафимину болтовню мимо ушей и старательно изображая внимание. Однако вскоре на ее слова: "В самом начале всемирной катастрофы может погибнуть треть человечества!" — Ося брякнул: "Конечно, это замечательно!" И тут же поймал на себе изумленный Симин взгляд. Но Серафима нашлась, и довольно быстро: "У молодежи сейчас в моде мизантропия. Как Чайльд-Гарольд, правда, Гошенька?"

Все-таки Серафима, которую все родные и друзья до сих пор зовут Симочкой, славная и удивительно бестолковая дама, слишком много читает "научную" прессу и смотрит телевизор. Ее не пугают всемирные потопы и надвигающийся ледниковый период — наоборот, Серафима видит в них подтверждение собственной правоты. Она, Симочка, права в своей ностальгии по "светлому прошлому". А вот будущее — оно отнюдь не светлое. Скорее туманное. Когда-то Сима была красавицей и по сей день любит вспомнить об этом факте во всеуслышанье. Серафима Николаевна с возрастом так и не изжила в себе подростковой склонности к романтике: в ее мире светило ничем не затуманенное солнышко, кавалеры были галантны, дамы элегантны и горды. Как ни странно, но и современники вызывали в Серафиме не раздражение, не хроническую депрессию, а даже некое умиление. И она любила давать "родным и близким" уменьшительные имена-прозвища, и еще ни разу не попала в точку. Окружающие, которых она называла Мумочками, Зизеньками и Ласеньками, сначала недоумевали, потом протестовали, потом смирялись: Симочка была воздушно и очаровательно глупа. Ее нынешний муж, Георгий Игоревич, Данькин отчим, некогда увел это небесное созданье из семьи, ячейки общества. Отбил Серафиму у первого супруга. Звали несчастного брошенного мужа как и Данькиного дедушку, Симиного папочку — Николаем. Серафима до сих пор время от времени намекает на "драму, которую пережил Кока". А Кока, наверное, и забыл уже про Симу. В общем, "у меня была жена — кончилась она".

Сам Данька отца не помнил, папа Гоша его растил, лелеял, воспитывал, поднимал и, наконец, пустил в свободное плаванье в "большую жизнь". Георгий и сейчас заботился о пасынке: держа руль одной рукой, другой он поправил подголовник, чтобы отяжелевшую Данькину голову не так трясло. Почему-то они всегда больше походили друг на друга, чем Данила и его матушка. У всего Серафиминого семейства — "рода Изотовых", как она гордо называла тьму родственников разной степени "водянистого киселя" — были светлые глаза и волосы, мягкие черты лица и крепкое телосложение. А Георгий был небольшого роста, имел крупный нос и твердых очертаний подбородок, маленькие руки — и вообще весь Гошин вид беззастенчиво выдавал породу. Данила с возрастом перенял у Георгия не только манеру улыбаясь поднимать правую бровь, саркастический взгляд на мир и любовь к логическим рассуждениям: у него даже форма носа наметилась другая и волосы потемнели. Хотя Данька вымахал на полторы головы выше Георгия и в плечах был сильно пошире "папы Гоши".

Малоатлетическую фигуру Данилиного отчима компенсировала могучая натура "настоящего мужчины": он знал, чего хотел и знал, как желаемого добиться. А все домочадцы казались Георгию слабыми и хрупкими, будто цветы или бабочки. И он их за хилость не презирал, а жалел. Больше всех Георгий жалел жену. Глупышку Симочку, живущую в придуманной реальности, где под музыку нескончаемого менуэта в изящных па прошла ее жизнь… Когда-то Георгий был покорен Симиной прелестью, а потом красота Серафимы увяла, но Гоша уже сроднился с причудами — как впрочем, и с заскоками — своей чувствительной жены. Теперь он не смог бы оставить любимую Чио-чио-сан на растерзание действительности — даже понимая, что каждые десять лет подрастает новое, совсем юное поколение мотыльков, тоже не чуждое воздушных глупостей.

Данила с Иосифом были лучшими друзьями, хоть и не со школьной скамьи. В свои 27 лет оба учились в аспирантуре, к тому же на одной кафедре, где оба бессовестно отлынивали от "намеченных мероприятий", но энергично подрабатывали на стороне. За пару лет Ося стал другом семьи Изотовых, его постоянно приглашали на всякие именины-рождества, кормили домашними блюдами и сватали наперебой. Блюда он с удовольствием ел и нахваливал, а вот от женитьбы уклонялся. Он вообще плохо понимал, что такое семья и зачем она нужна. Растила его бабушка в маленьком литовском городке, больше напоминающем разросшуюся деревню. У бабки был небольшой огород, теплицы и садик вокруг дома, куча проблем и еще три внука на попечении, кроме юного оболтуса, названного в честь дедушки Иосифом. Все четверо росли крапива-крапивой.

Самое яркое ощущение Осиного детства: запах пионов, огромная клумба с розовыми и белыми цветами, бабушкина гордость. В самой ее середине, среди зеленых, ломких стеблей, просвеченных солнцем наподобие лиан в джунглях, сидит он, маленький разбойник, гроза окрестных садов и огородов. Бабушка бегает вокруг пахучих зарослей со сложенным вдвое ремнем и кричит: "А ну вылазь! Вылазь, кому говорю, паршивец!" Это не опасно, потому, что бабушка даже гордится таким ловким и прожорливым внуком. Она боится только одного: что Осенька заболеет или будет плохо кушать. А пять раз ремнем по заднице за два кило в один присест слопанной клубники — это нормально. Собственные родители Иосифа работали в это время где-то в Польше, а может и в Болгарии. Он их вообще впервые увидел лет в шесть, когда два незнакомых человека вдруг кинулись к нему, стали обнимать, подкидывать в воздух и оглушительно орать: "А вырос-то как! А загорел!" Это было не самое приятное ощущение. С того момента маленький Ося перестал принадлежать себе: теперь его без конца контролировали, объясняли, что и как он должен делать и не желали слушать возражений.

Личные устремления нахального юнца, конечно, никто в расчет не принимал. Осины полудетские-полувзрослые попытки освоения окружающей действительности родственниками воспринимались с добродушным невниманием: ты, мол, у нас еще дурачок, вот вырастешь, поумнеешь, тогда и заживешь по-своему. А пока слушайся маму с папой, не то будет бо-бо! Маленькому Иосифу, да и всем детям в этом возрасте, казалось, что он уже вполне вырос, чтобы самому распоряжаться собственной судьбой. Претензии родителей его просто бесили. Упрямый сорванец не хотел до самой старости, — которая должна была наступить никак не позднее двадцати лет — оставаться чьей-то марионеткой. И он не понимал: почему он должен слушаться этих самых "родителей"? Им что, приспичило, чтобы он жил у них, чего бы ему это ни стоило?

Подружиться с этими чужими, жутко назойливыми типами, или хотя бы привыкнуть к ним Иосиф так и не смог. А еще в Осиной душе, вопреки ожиданиям родни, не возникло с годами снисходительного отношения к родительским чувствам. Его злило все: и сюсюканье, и наказания, и совместные походы в зоопарк, и поездки за город всей семьей, и попытки выбрать ему институт для поступления, и появление на чаепитиях "очень приличной" Софочки — соседской дочки, толстенькой, молчаливой и себе на уме девицы, по мнению родителей, отличной партии для Осеньки. С годами он, правда, перестал упрямо, по крупице отвоевывать право на самоопределение, зато, как осажденная крепость, ушел в глухую оборону. Иосиф Гершанок бился за свою "отдельность" от мамы с папой целых двадцать лет, и победил.

Сейчас он жил в квартире покойной бабушки с отцовской стороны и наслаждался возможностью не видеться ни с какой своей родней — ни с дальней, ни с ближней — даже на праздники. Но у Данилы он бывал часто, и ему даже нравилось на пару с Данькой мистифицировать легковерную Серафиму Николаевну рассказами о посещении Нью-Йорка НЛОнавтами, о множественных родах американскими школьницами детей со странными аномалиями. Серафима бурно сочувствовала обесчещенным американочкам. Она принималась забавно сетовать на шалости инопланетян, будто ругала похотливого кота, орущего под балконом. Потом Георгий укоризненно вздыхал: "Симуля! Мальчики!" и смотрел на них поверх очков. Ося с Даней смущенно разглядывали потолок, а Серафима укоряла обоих за глупые выдумки и по-девчоночьи шкодливо хихикала.