Убийство арабских ночей
Шрифт:
— Какие ко мне претензии? — спросил он.
— Претензии?
— Да, и вы знаете, что я имею в виду. Я человек. И меня не волнует, что эти свиньи… Меня никогда не интересовало, что они думают о моей жизни, но о ней пришлось задуматься… когда стали сдавать клапаны, — он прижал руку к сердцу, — и оно начало давать перебои. Я никогда ничего не делал, предварительно не обдумав. Я пытался заниматься какими-то мелочами, но потом — трах, и вы знаете, что происходит. И я предстаю глупым идиотским ослом, которых я ненавижу, — тихо сказал он, стиснув зубы с такой силой, что лицо у него побагровело. — Господи, если и есть в мире нечто, что я ненавижу от всей души, то это роль такого идиота…
Невольно
— А не кажется ли вам, — сказал я, — что если бы вы не думали так много на эту тему и постарались бы забыть…
— Приходится думать! Приходится! Попросите человека, который входит в комнату, чтобы он не смотрел на стены. Попросите его, когда он в театре, отводить глаза от сцены. Вы всегда видите самого себя. По крайней мере я… И совсем недавно мне казалось, что это совершенно правильно. Мне нравилось, как я выгляжу в собственных глазах, — сообщил он мне, бессознательно обретая высокомерное выражение, — поскольку все было хорошо и правильно, и я больше не выглядел дураком по сравнению с… Но что-то изменилось — вдруг! — и теперь меня куда-то тащит, а я все говорю и говорю… Послушайте, я кое-что совершил; это в самом деле было, по мне не хотелось бы распространяться на эту тему, разве что она как-то имеет ко мне отношение, но все это выглядит такой ерундой, что когда я рассказываю, то кажусь сам себе полным олухом. Вы понимаете меня? Мне приходилось оскорблять людей. Вспоминаю, что случалось это в давние времена — откровенно говоря, я придерживался весьма низкого мнения о них, — достаточно спокойно сообщил он мне, — а теперь я это делаю сознательно. Особенно по отношению к той публике, что толпится вокруг Мириам…
— Вы их знаете?
— Я знаю Холмса и эту девицу Кирктон, вот и все. У меня нет никакого желания встречаться с остальными, — холодно уточнил он, — ибо они меня совершенно не интересуют. Помню, что когда увидел у Мириам фотографию этого Сэма Бакстера, цветной увеличенный снимок, — она любит такие детские игрушки, то дал чисто научное сравнение, черточка за черточкой, этого типа и рыжего орангутанга из Малайи.
— Без сомнения, весьма научный подход.
Он задумался.
— Речь, конечно, идет не только об этих фактах. Однако, когда Мириам стала мне рассказывать, что Бакстер, всего лишь восемь месяцев пробыв в каирском посольстве, стал говорить по-арабски как местный уроженец, я дал этому соответствующую оценку. — Его улыбка снова сменилась удивленным и горестным выражением. — Почему я не хочу встречаться с ними? Почему? Да я могу поставить в тупик любого из них, могу нокаутировать любого так, что он неделю не придет в себя, могу… Но вместо этого я проявил себя полным идиотом, уронив сундук с посудой… а затем упал в обморок, как институтка!..
Он вскочил с кресла.
— Плохо! И я должен справиться с этим в одиночку. Я рассказываю вам об этом частью для того, чтобы снять груз с души, а частью — чтобы объяснить, почему я сегодня так глупо повел себя в вашем кабинете. Не знаю, что случилось со мной, разве что сказалась ссора с вашим констеблем. Я просто выключился, но почему это случилось со мной, когда вы упомянули человека со светлыми бакенбардами, напавшего на вашего сержанта? Почему? Понятия не имею. И я ровно ничего не знаю, что тут случилось этим вечером, и, уж конечно, никогда раньше не видел этого мертвеца.
Сняв груз с души, он с силой перевел дыхание; я убедился, что он снова начинает играть ту же роль, обретая под слоем грима привычный облик солдата удачи. Атмосфера опять неуловимо изменилась. Он улыбнулся, и из презрительного выражения его лица и жестов можно было сделать вывод, что он готов отпустить реплику типа: «Прочь тоску! Ричард снова на коне!» Мне пришлось попридержать его.
— Если вы ничего не знаете о событиях этого вечера, — спросил я, — откуда у вас эта записка?
Я положил ее на стол. Ухмыльнувшись, он бросил на нее беглый взгляд (казалось, что он пытается взять себя в руки), но, похоже, не проявил особого беспокойства. Рассмотрев записку, он перевел взгляд на меня:
— Значит, она попала к вам в руки в полицейском участке, — тихо сказал он. — Я так и думал, что, должно быть, там ее потерял. Если вам нужна правда, то я подобрал ее в квартире Холмса.
Не моргая, он в упор глядел на меня.
— В квартире Холмса… Когда?
— Сегодня вечером, как раз до визита в музей.
— Кажется, вы сказали, что не знали об отмене встречи в музее? А если вы побывали у Холмса… когда, кстати, это произошло?
— Примерно в двадцать минут двенадцатого.
— Разве вам не сказали, что встреча отменена?
— Нет, не сказали, — спокойно ответил Маннеринг. — Видите ли, там никого не оказалось.
Чтобы обдумать эту возможность и прикинуть, как действовать дальше, я обошел вокруг стола, снова перечел записку и положил ее на место.
— Хорошо, — сказал я. — Давайте послушаем, как все это выглядело.
— Как я уже излагал вам, у музея я очутился около одиннадцати. Мириам с братом были на каком-то званом обеде, откуда и должны были подъехать к музею; я не сопровождал ее. Но подумал, что с тем же успехом могу войти в музей с кем-то еще… чтобы не выглядеть человеком со стороны. — Он стиснул зубы. — Холмс был единственным, кого я знал. Так что, как я и говорил, в двадцать минут двенадцатого я очутился на Принс-Регент-стрит. Посыльный в холле сказал, что компания поднялась наверх, и не хотел меня пускать. Я, понятное дело, поставил его на место и поднялся.
Он помолчал.
— Я постучал, но мне никто не ответил. За дверьми стояла полная тишина. Они были лишь прикрыты, и я вошел. Квартира была совершенно пуста, и после слов посыльного я не мог понять, в чем дело. В маленькой задней гостиной горел камин; видно было, что его недавно разожгли. Развернутая записка лежала на золе рядом с огнем. Развернутая — не так, как сейчас, хотя она была испачкана. Я… — Он сжал челюсти И мрачно побагровел, хотя его изложение напоминало речь лунатика. — Я поднял ее и прочел. А затем сунул в карман.
— Зачем?
— Была причина, но я не собираюсь сообщать ее вам. — Он был на грани срыва; темные брови снова сошлись на переносице, и голубые глаза бессмысленно смотрели куда-то в пространство; в голосе появились хрипловатые нотки. — Есть причина, да только вам нет до нее дела.
— Вы не возражаете, если и остальные узнают об этом?
— Ни в коем случае.
Подойдя к дверям, я открыл их и дал указание Мартину:
— Найдите всех остальных и приведите сюда. А перед этим возьмите Коллинса и… вы видели, как сержант открывал тот большой упаковочный ящик со свинцовым гробом внутри? Так вот, притащите его сюда.
Пока Маннеринг молча и недвижимо стоял на месте, уставившись на открытую дверцу лифта по другую сторону помещения, я сделал то, чем должен был заняться раньше. Как я упоминал, в одном из углов комнаты стоял рабочий стол с пишущей машинкой под чехлом. Я привел машинку в рабочее состояние; это был «Ремингтон-12» со стандартной кареткой и черно-красной лентой. Вставив лист бумаги, взятой из ящика письменного стола, я напечатал пару строчек. Хвостик запятой точно так же не пропечатывался. Совпадения быть не могло, и пусть даже текст еще предполагалось исследовать, записка, которую Маннеринг нашел в квартире Холмса, была напечатана на этой машинке.