Убырлы
Шрифт:
Папа закивал еще чаще, как собачка с автомобильной панельки после резкого торможения, и быстро-быстро заговорил по-татарски, запинаясь на самых простых словах, зато запросто выговаривая длинные. Ничего не понимаю, говорил он, голова то болит, то улетает, и вот здесь — он показал на сердце — то пусто, то давит, а сказать ничего не могу, чушь какая-то получается, как у пьяного, ну вы сами видели, сынок, сынок, ты как, что за синяки у тебя, я убью всех, кто тебя обидел, вот немного в себя приду, встану и убью. Никто не обидел, пап, ты что, отвечал я, это тренировка
А я папу хорошо знал на самом-то деле, и про татарский папин тоже знал — что он как правописание у Винни-Пуха, хороший, но хромает. Папино выражение, естественно. И сроду он так быстро и бегло не говорил, да еще с деепричастными оборотами, хотя на них половина татарских выражений построена — мы говорим не «передай», например, а «взяв, дай».
И маме скажи, чтобы не плакала, слезы режут лицо, а лицо моей женщины подобно небесному сиянию, продолжил папа, и слова его становились короче и колючей. И мои тоже, когда я говорил, что довольно слез и слов, отец, пора вставать и делать.
И тут застонал d"aw "ati — не скуляще, как раньше, а низко и коротко. Позвал. Сейчас, дед, сказал я, взял обеими руками отцову ладонь, подержал и, чуть поклонившись, отпустил. Отец уже не дергался, не кивал и не улыбался. Он смотрел на меня спокойно и почти строго — а глаза сияли. Как раньше.
— Наиль, — сказала мама жалобно, но я поднял руку, показывая, что сейчас-сейчас, подошел к d"aw "ati и опустился на колено.
Он так и лежал, накрыв голову рукой, но я видел, что дед слышит и ждет. Что говорить, я не знал. Сказалось само, словами, которые сам я никогда не слышал и понимал кажое слово только после того, как произносил его:
— T"unl"a yorup k"und"uz sevn"ur, kicigd"a evl"anip ulgadu sevn"ur (Идущий ночью отдохнет днем, заведший семью молодым взрослеет в радости (др. — тюрк.)).
D"aw "ati снял ладонь с виска, потянулся и, не открывая глаз, вяло потрепал меня по лохмам. И, кажется, улыбнулся. В уголке век у него сверкнуло и начало набухать.
Я сделал вид, что заинтересовался чем-то в окне. Нельзя смотреть, как мужчины плачут.
— Наиль, — повторила мама. — Наиль, ты почему… Ты откуда все это знаешь?
Я встал, подошел к маме и объяснил, рассматривая папу, торжественно и важно устраивающегося на подушке:
— Мам, ну мы ж сколько татарский учим. Выучил.
— Так нельзя выучить. И потом, это не татарский.
Я открыл рот, а врач открыл дверь. Невысокий рыжеватый дядька в белом халате, молодой такой, вошел, уставился на нас и сказал неприятным тоном:
— Ага. Это что за делегация? Ну-ка брысь.
— Борис Иванович, вы знаете… — начала мама.
— Измайлова, ну вы же разумная женщина, я же вам все объяснил — ну зачем обострять-то на ровном?..
Врач замолчал, переводя взгляд с папы на d"aw "ati и обратно. Быстро подошел к папе и наклонился, разглядывая его лицо — пристально и нагло, как игрушку какую-то.
— Что-что? — спросил врач.
Папа похлопал его по рукаву и вроде подмигнул мне. Я-то разобрал, что папа строчку из любимой песенки сказал — All in all is all we all are (В общем, это всё, что мы собой представляем (англ.)). Глупость, а ему нравится.
— Ага, — сказал Борис Иванович и прошагал к d"aw "ati.
Взял его руку, подержал и отпустил. Рука застыла в воздухе и аккуратно вернулась на седой висок.
— Ага, — повторил врач, уставившись куда-то себе на нос. Подумал, стремительно развернулся и спросил меня:
— Тебя как зовут?
— Наиль это, мой сын, — торопливо сказала мама. Она все еще боялась, что нас будут ругать и наказывать.
— Наиль, значит. Знаешь что, Наиль…
— Гад ты, Наиль, вот что! — рявкнула Гуля-апа с порога.
3
— Мы тебе бубновый туз на спину нашьем, — пообещал Юсуп Баширович. — Знаешь, для чего?
Я пожал плечами и предположил:
— Ну, видимо, всему отделению по карте на спину нашьете, а потом у всех кожу со спины срежете. Будет подарочная колода.
Юсуп Баширович моргнул, но тут же насупился еще страшнее. Да не очень меня все эти свирепости пугали. Перебор с ними сегодня. А пугаться и виноватиться я еще на стадии Гуля-апы устал. Не устанешь тут.
Как она орала. На меня так сроду не орали, даже мама. И тем более при маме не орали. Попробовали бы. Дольше трех секунд проба вряд ли протянется.
А тут мама сама чуть не заорала, кажется. Не заорала и у Гуля-апы громкость убавила в момент. Ну, как в момент, с поправкой на особенности женского голосового аппарата. За минуту где-то. Затем послушала клокотанье Гуля-апы, посмотрела на меня грустно так и с укоризной, и сказала:
— Наиль, в самом деле. Ты что ж пропал так. Все же волновались.
Это, значит, зря я так пропал. Надо было по-другому пропасть. Навсегда, например.
Обиднее всего было, что я и впрямь накосячил. Надо было Гуля-апе еще вчера позвонить. Хоть от медсестры, хоть мобильный на минутку у кого угодно попросить. Не пожалели бы, наверное. Мало ли, что номера не знаю. Узнать — на раз-два. Тем более, что у тети Лены ноутбук с интернетом в палате.
Не позвонил. И Гуля-апа меня искала почти три дня. Как пришла вечером с голубцами к нам в квартиру, не нашла никого (в этом месте у меня в памяти что-то шелохнулось, но я не успел сообразить и быстро отвлекся), часа два просидела на скамейке у подъезда, набирая мой номер, вернулась все-таки домой, а к семи утра прибежала к нам — и снова никого не нашла. Дальше пошла классика — морги, больницы, все такое, только у нас про это всегда с шуточками говорили, а Гуля-апа — со слезами.
Стыдно было, чего там. Я стыдился, пока Юсуп Баширович не сказал: «Пойдем». Я даже спрашивать не стал, куда. Ничего это не изменит. Приведут — увижу.