Участник Великого Сибирского Ледяного похода. Биографические записки
Шрифт:
Интересно, как воспринимает дары гражданин, назвавшийся статистиком Ершовым. Грин оставляет нам вопрос – а не согласны ли с Ершовым другие? Тот кричит, покрываясь красными пятнами: «– Я в истерике, я вопию и скандалю, потому что дошел! Вскипел! Покрывало! На кой мне черт покрывало, да и существует ли оно в действительности?!»
Бам-Гран спрашивает, что кабаллеро Ершов имеет против него.
«– Что я имею? – вскричал Ершов. – А вот что: я прихожу домой в шесть часов вечера. Я ломаю шкап, чтобы немного согреть свою конуру. Я пеку в буржуйке картошку, мою посуду и стираю белье! Прислуги у меня нет. Жена умерла. Дети заиндевели от грязи. Они ревут.
Ершов стал топать ногами, и Бам-Гран вздохнул, качая головой.
«– Безумный! – сказал он. – Безумный! Так будет тебе то, чем взорвано твое сердце: дрова и картофель, масло и мясо, белье и жена, но более – ничего! Дело сделано. Оскорбление нанесено, и мы уходим, уходим, кабаллеро Ершов в страну, где вы не будете никогда!»
Затем он обратился к герою рассказа: «Вы же, сеньор Каур, в любой день, когда пожелаете, явитесь ко мне, и я заплачу вам за ваш труд переводчика всем, что вы пожелаете!»
После ряда приключений наступил финал огромного значения. Герой оказался в дне: 23-е мая 1923 года. Это уже нэп. Открыты магазины, киоски, кафе и рестораны. Александр Каур помнит приглашение Афанасия Терпугова. «Я достиг «Мадрида» почти бегом». Терпугов обрадован:
«– Вот и вы, – сказал он. – Присядьте, сейчас подадут. Ваня! Ихнего леща! Поди, спроси у Нефедина, готов ли?»
Официант принёс кушанье, открыл бутылку мадеры. На тарелке шипел поджаренный лещ.
Произведение, начатое звучащей в сознании героя мелодией фанданго в ледяном Петрограде, заканчивается в Петрограде майском, в ресторане под названием «Мадрид», обедом с мадерой. Ресторан, где в досоветское время наслаждался Александр Каур, названный именем жаркой испанской столицы, возродился при нэпе.
В 1927 году, когда был опубликован рассказ, ещё не знали, что нэп вскоре будет отменён. Для Грина он – избавление от военного коммунизма, при котором появляется говорящий на «кастильском наречии» маг-профессор Бам-Гран, посланец лучезарного Юга с кофе и шоколадом, с маисом, с оливковым маслом и апельсиновым вареньем, а также с гитарами и мандолинами, с роскошным шёлковым полотном, на котором кубинские девушки, неустанно трудясь, вышили пожелание счастья.
По Грину, помощь пришла извне. Испанцы в рассказе вызывают симпатию, русские — нет.
Сказав о нэпе как о возрождении танца фанданго в Советской России, Грин более не упоминал о ней. Гордый, как истый поляк, он попросту игнорировал её, создав свой живущий при капитализме нерусский мир. Сам псевдоним писателя «Александр Грин» словно пришёл из-за границы. По всему вышесказанному коммунистка Лидия Сейфуллина вполне правомерно назвала его идеологическим врагом.
О Булгакове
Приезжая в Москву, мой отец ходил в театры: смотрел в Малом театре спектакль по драме Шиллера «Коварство и любовь», в Большом театре слушал оперу Чайковского «Пиковая дама», где роль Германа исполнял драматический тенор Никандр Сергеевич Ханаев.
Смотрел отец и пьесу Булгакова «Дни Турбиных», которая сезон за сезоном шла в МХАТе. В литинституте имя Михаила Афанасьевича Булгакова слышалось часто. Говорили о том, что его резко критиковали в печати многие литературные знаменитости; было известно, что он написал сатирические вещи, которые не печатают. Однако «Дни Турбиных» не раз глядели Сталин и члены правительства.
Рассказывали, что у автора слава за рубежом, что его приглашают на приём в американское посольство. Он хотел уехать за границу, написал письмо Сталину о том, что его не публикуют и ему не на что жить. Сталин позвонил ему на дом, обещал помочь, но из СССР не выпустил. После этого Булгаков был режиссёром в МХАТе, затем либреттистом в Большом театре. Обсуждалось то, что он с женой ужинает в ресторанах гостиниц «Метрополь» и «Националь», содержит жену, её сына с воспитательницей и домработницу.
Было ясно, что Булгаков не смог бы так жить, если бы ему не благоволил Сталин. Казалось бы, это было странно – автор не являлся борцом за социализм.
У моего отца имелось объяснение: для Сталина таили опасность авторы, которые гордились заслугами перед советской властью, пользовались авторитетом в среде коммунистов. То есть считались своими, а Сталина могли не признать. Меж тем Булгаков жил, только пока его терпели, с заткнутым ртом он не мог агитировать против режима. Да, некоторых белых он подал симпатичными, однако, прежде всего, он показал их обречённость. Начало романа «Белая гвардия», который перевоплотился в пьесу «Дни Турбиных», вышло в журнале «Россия» в 1925 году, большевики видятся в нём как положительная сила.
В 1928 году в МХАТе готовились к постановке пьесы Булгакова «Бег», цензура запретила её, поскольку наверху посчитали, что показ обречённости «класса эксплуататоров» дан не с должной силой. Тем не менее, о белых сказано ясно. Вот разговор генерала Хлудова и архиепископа Африкана.
«Хлудов. Вы мне прислали Библию в ставку в подарок?
Африкан. Как же, как же...
Хлудов. Помню-с, читал от скуки ночью в купе. «Ты дунул духом твоим, и покрыло их море... Они погрузились, как свинец, в великих водах...» Про кого это сказано? А? «Погонюсь, настигну, разделю добычу, насытится ими душа моя, обнажу меч мой, истребит их рука моя...» Что, хороша память?»
В литинституте обсуждали создание Булгаковым пьесы о юности Сталина и то, почему этой вещи не дали хода. Мой отец говорил на сей счёт: представим, что кто-то о ком-то захотел написать пьесу, назвав героя его реальным именем. Герой непременно потребует показать работу ему и выскажет замечания. Что-то ему не понравится, он захочет изменить это и это. Словом, совершенно исключено, чтобы герой принял целиком «на ура» написанную о нём пьесу.
На что же надеялся Булгаков? Уж коли его посетила идея написать хвалебную вещь о Сталине, надо было сначала выяснить – согласен ли тот вообще на появление такой вещи. В случае положительного ответа следовало тщательно согласовывать с ним или с теми, кому он это поручит, всю работу, пока не будет поставлена последняя точка.
Булгаков же стал сообщать, какое яйцо он снесёт, читать знакомым незаконченную пьесу. Известие о ней разнеслось с понятной быстротой, люди решили, что пьеса создаётся с одобрения Сталина, в ряде театров уже собирались её поставить. Сталин с его хитростью наверняка усмехнулся – драматург, наделив его романтической юностью, решил купить этим великого вождя и учителя. Будь пьеса разрешена, на какую недосягаемую высоту был бы вознесён сам Булгаков! Все взахлёб восхваляли бы вещь, потому что она – о Сталине. И кем считался бы автор? Конечно, такое не могло быть позволено.