Ученица чародея
Шрифт:
– Какая безграничная вера! Преклоняюсь перед вами, сударь, – фальшиво пропел мэтр Капотэ.
– Решение ваше, – буркнул де Моле и прикрикнул на кого-то: – Эй, чего стоите? Пленника – в камеру.
Не желая верить в реальность происходящего, я слушала, как что-то тяжелое и безжизненное влачат по каменным плитам. Уронили. Мне показалось или это был стон? Хриплый, больше похожий на вой умирающего зверя… Ужас впился мертвенными пальцами под лопатки, проник внутрь и сжал сердце в ледяных тисках. Если бы не кляп и удавка, я бы вскричала дико. Ведь то был Этьен! Настоящий Этьен! Или то, что от него осталось…
– Приступим, – сказал лекарь. – Жизнь короля на кону. Незачем время терять.
Меня подняли и переложили на скамью или стол. Петлю на шее ослабили немного, но тут же толстыми ремнями прикрутили все тело намертво к плотно сбитым доскам, лишь высвободили зачем-то одну руку. Послышался треск разрезаемой ткани на рукаве, и до моей кожи дотронулись мягкие, знакомые пальцы лекаря. Щетка усов коснулась моего уха.
– Ну вот, Абели Мадлен, как ты ни сопротивлялась, а короля все равно излечишь, – шепнул мсьё Годфруа и добавил будто бы с сожалением: – А ведь все могло быть иначе… Вини только себя.
Я выгнулась, насколько могла, изо всех сил выкрикнула проклятие, но прозвучало лишь жалкое мычание. В изгиб левой руки вонзилось что-то острое, холодное, не кинжал и не нож, а будто железная трубка с наконечником. Она прошла под кожу, и я почувствовала под металлом горячие брызги собственной крови.
– Да вы мастер кровопускания! – причмокнул мэтр Капотэ.
– Я королевский лекарь, – сухо ответил мсьё Годфруа и, придерживая железное приспособление с внутренней стороны локтя, свесил мою руку вниз. – А вы, мэтр, лучше подготовьтесь к встрече с вашим монахом-инквизитором. Наверняка вам есть чем заняться перед допросом. И вы, де Моле, коль скоро вас беспокоит успешность нашей миссии, оставьте меня, однако будьте поблизости.
Шаги, шуршание. Дверь открылась и закрылась. Похоже, мы остались одни. Надежда затеплилась во мне. Самое время устроить колдуну страшную месть. Я напряглась. Гнева во мне хватило бы на тысячу человек, но, увы, как ни пыталась я разжечь огонь в животе, все было тщетно. Или физическая боль и дискомфорт не позволяли сосредоточиться, или чернокнижник поставил какую-то защиту, как тогда – на приеме у короля.
Беспомощность, страх, растерянность сменялись вспышками молчаливого негодования и ярости: а что же мадам Тэйра – так и спит, сладко сопя? Потом будет выкапывать родовой камень из пепелища на площади? И сама гоняться за графом-алхимиком? А ее подручные? Где же вы все?! Где ты, Господи? Зачем ты меня оставил?! Для чего я вообще родилась на свет? Жила?! И зачем так бездарно, бессмысленно умру?!
Лекарь периодически что-то бормотал себе под нос, придерживая мою руку, – латынь, китайский? Не разобрать. Потрескивал огонь, где-то далеко вышагивал часовой по гулким плитам, а из меня вытекала кровь. Долго. Слишком долго. Бесконечно. И скоро все тело покрылось холодным липким потом, голова начала кружиться, в темноте перед глазами замелькали мушки и пятна. «Жалкая, какая я жалкая! – злилась я на себя, изнывая от жажды и от желания облизнуть губы и выплюнуть, наконец, мерзкую, разбухшую от слюны тряпку.
– Ну, все, красавица, – шлепнул меня по предплечью лекарь, извлекая металлический стержень, затем звякнул чем-то стеклянным. – Ты бы все равно долго не прожила. Все так и должно было случиться. С инквизицией.
Я захрипела со стоном, пытаясь хоть этим звуком выразить всю свою ненависть. А чернокнижник зачем-то убрал с моего лба прилипшие пряди и сообщил:
– Можешь считать это актом милосердия, Абели Мадлен: потеряв столько крови, ты вряд ли доживешь до утра. Но не стоит благодарности, – лекарь помолчал немного, складывая вещи, потом застучал каблуками сапог по камню и уже издалека, видимо от самой двери, бросил: – Этьену так не повезет – инквизиторы имеют привычку растягивать удовольствие. И его муки останутся на твоей совести. Помни об этом. Прощай.
Заскрипели старые железные петли, и я потеряла сознание.
Очнулась я от ощущения пронизывающего холода, вдохнула ртом и поняла, что кляпа больше нет. Ничто не мешало мне дышать! Разлепив тяжелые веки, я увидела перед собой каменные стены, усыпанный соломой пол, освещенный ярко пылающим камином и факелами на стенах. Я лежала в одной рубашке на студеном полу. Связаны были лишь мои руки. Левая мучительно ныла, словно лекарь не только забрал из нее кровь, но и все вены вытянул наружу.
– Ах, бросьте, мэтр Капотэ! Разве мне есть дело до указаний какого-то де Моле, когда обвиняемая передана на суд церкви? – проговорил голос мерзкий и визгливый, словно у костлявой сварливой торговки. – Мне ли не знать ведьм!
Я осторожно скосила глаза. На некотором удалении от меня за стол садился худосочный монах-францисканец с мясистым носом на розоватом лице, которое больше бы подошло некрасивой, безбровой почти тетке в летах, нежели не старому еще, хоть и лысому мужчине в рясе.
– Я думаю, уважаемый брат Лоренцо, что больше вино в их дурных головах нагнало страху, чем сама ведьма, – ответил голосом мэтра Капотэ толстяк, стоящий рядом с монахом.
И я убедилась, что представила того совершенно точно. Щеки его были не только дряблыми, изъеденными оспинами, но к тому же одутловатыми, будто серая пшеничная каша, вылезшая из горшка. Одет он был по-мирски, как горожанин средней руки. Маленькие глазки толстяка заискивающе проследили за францисканцем, а затем свиной прищур мэтра Капотэ умаслился, остановившись на темном, размером с яйцо рубине, лежащем посреди стола. Алчная отрада сверкнула в поросячьих глазках, но тут же стухла, стоило мэтру заметить властное «не трожь, моё» во встречном взгляде монаха.
– Я бы хотел начать допрос. Где там бродит ваш секретарь? – недовольно поинтересовался францисканец.
– Будет с минуты на минуту, – заверил толстяк.
– Знаю я наперед, как все будет, – самодовольно заметил брат Лоренцо и крючковатым пальцем подкатил к себе рубин. – Такого сорта ведьмы начинают смотреть жалостливо и ныть, что невинны, рассчитывая на свое юное личико, полное притворной добродетели. Но скажу я вам, месяц назад вывел я на чистую воду ведьму и помоложе. Двенадцати лет. Так не думайте, что ее детские слезы не были пропитаны грехом. Стоило подвесить чертовку на колесо, тут же созналась, что с восьми лет удовлетворяет похоть нечистого.