Ученик философа
Шрифт:
Очень медленно, опираясь на священника, Джордж поднялся на ноги. Он явно ничего не видел. Он шатался, вытягивая руки перед собой. Вместе они добрели до тропы. Уже совсем свечерело, и закатное небо приняло чистый зеленоватый оттенок.
Они медленно пошли рука об руку по тропе, и отец Бернард спросил:
— Куда тебя отвести?
— Домой, в Друидсдейл. Там Стелла.
Что случилось потом
По расследованию обстоятельств гибели Джона Роберта Розанова, философа, был вынесен вердикт «смерть от несчастного случая». Имя Джорджа Маккефри ни разу не упоминалось в связи с этой смертью, и о нем даже не думали. Никто не заметил его ни при входе, ни при выходе из Института.
Когда отец Бернард препроводил Джорджа домой в Друидсдейл и вернулся в Институт, он обнаружил, что версия о «несчастном случае» уже вполне прижилась. Было совершенно ясно, что случилось. Розанов стоял на краю ванны, глядя в тетрадь, поскользнулся и был оглушен при падении. Обстоятельства смерти явно исключали самоубийство, и единственная альтернативная версия (которую постарался замолчать директор Института Вернон Чалмерс) состояла в том, что философа погубил внезапный приток кипятка, от которого он потерял сознание. Отец Бернард давал показания следствию. Он молился часами и искал в тайниках своей души ответ на вопрос: обнародовать ли предсмертную записку. В конце концов он так и не решил, в чем состоит его долг, но стал опасаться, что у него будут неприятности из-за сокрытия вещественных доказательств. Чалмерс, который боялся сплетен и неприятной огласки,
Истерическая слепота Джорджа прошла недели через две, и тогда священник принес ему письмо Розанова. Джордж прочел письмо, кивнул, но не сказал ни слова. Отец Бернард приносил письмо еще дважды, пока не убедился, что Джордж действительно понял написанное, хотя тот так ничего и не сказал. Позже отец Бернард показал записку мне.
Думаю, интуитивное решение священника — не разглашать, что Розанов покончил самоубийством, — оказалось правильным. В результате Хэтти Мейнелл, которая и без того чувствовала себя сильно виноватой, не страдала всю жизнь от мучительного сознания, что Джон Роберт решился на такую крайность почти сразу после разговора с ней. Сам я думаю, что Джон Роберт давно готовился выполнить свое решение — умереть: об этом недвусмысленно свидетельствует оказавшееся у него специально составленное снадобье. И Хэтти, может быть, не ошиблась, подумав, что он находился в состоянии саморазрушительного отчаяния из-за того, что считал провалом своих философских трудов.
Конечно, в этом деле есть детали, которые так навсегда и останутся неизвестными. То, что Джон Роберт решил умереть в Институте, объяснить легко. Он не хотел рисковать тем, что его найдет Хэтти. Но действительно ли Розанов принял ядовитую смесь, да и была ли она вообще? Думаю, ее существование подтверждается письмом — убедительным для тех, кто знал характер Розанова. Учитывая его личность, я считаю, что философ был не из тех, кто, написав такое письмо, стал бы тянуть время или раздумывать. Что стало причиной смерти? Был ли он уже мертв, когда Джордж погрузил его в воду? (Это вполне возможно.) И даже если Розанов проглотил предположительно смертельную дозу, действительно ли она убила бы его? А если бы отец Бернард пришел раньше Джорджа (как и случилось бы, не зайди он прежде в Заячий переулок)? Может быть, философа удалось бы спасти? Признание Джорджа вкупе с письмом самоубийцы поставило бы ряд интересных медицинских, юридических и даже философских проблем. Именно такие вещи интересовали Джона Роберта — возможно, он даже оценил бы иронию случая и роль, сыгранную Джорджем в последние минуты его жизни. По крайней мере эта задача привлекла бы внимание философа: в чем состоит вина Джорджа с точки зрения закона? И в чем он на самом деле виновен при данных обстоятельствах? Скорее всего, эти вопросы останутся без ответа. Им суждено тревожить умы и Джорджа, и отца Бернарда. Я несколько раз беседовал с отцом Бернардом до его отъезда (о котором скажу позже). С Джорджем мне пока не удалось поговорить, но я надеюсь, что при содействии Стеллы это произойдет в ближайшем будущем.
Хэтти была потрясена внезапной смертью деда и страшно горевала. Любовь — это радость, даже неразделенная любовь — это радость, пока есть надежда, а Хэтти, конечно, искренне любила своего новообретенного деда и не верила до конца в его «никогда». Ей было трудно перенести внезапную ужасную потерю. Более того, Хэтти считала, что это она во всем виновата: послушалась его и ушла, а если бы осталась, то изменила бы цепочку случайных, как она думала, событий, завершившихся падением со скользкого края ванны. Хэтти знала, насколько несчастен был Джон Роберт и почему. Но несмотря на это, ей, по-видимому, не пришло в голову, что его смерть могла быть неслучайной. Насколько мне известно, Хэтти не обсуждала предсмертное откровение Джона Роберта ни с кем, даже с Томом. Она решила (это уже моя догадка), что тайна старика, которого она так внезапно, странно и на такой краткий срок полюбила, принадлежит только ей одной. (В крайне расстроенном состоянии она обронила несколько фраз, смысл которых так и остался бы туманным, не будь у меня других источников информации.) В этом, как и в других ситуациях, Хэтти показала силу своего характера. Что же до Тома, то он если когда и задумывался, не от Джона Роберта ли должен был охранять Хэтти, то сейчас уже, видимо, перестал задаваться этим вопросом или, по счастливому свойству своей натуры, забыл о нем вообще.
Доподлинно неизвестно, когда именно Том сорвал бутон девственности Хэтти. Возможно, это произошло в первую, странную эру их любви, эру уединения, продлившуюся с утра воскресенья до вечера понедельника, когда им сообщили о смерти Джона Роберта. (Новость о том, что Хэтти Мейнелл и Том Маккефри находятся вместе в Слиппер-хаусе, облетела Эннистон уже к полудню воскресенья. Без сомнения, тем ранним утром я был не единственным свидетелем их бегства.) Как бы там ни было, Том и Хэтти поженились осенью того же года. Возможно, период траура — не самая плохая подготовка к свадьбе. Их союз вызвал всеобщее одобрение горожан, не омраченное даже злорадными заявлениями, что Тому гораздо лучше было бы жениться на Антее Исткот, которая к этому времени стала немыслимо богатой. За Хэтти Том тоже взял немалое приданое. Оказалось, что Джон Роберт накопил немало, даже если не считать домов в Калифорнии — одного в Пало Альто и одного в Малибу.
Бракосочетание прошло по квакерскому ритуалу в доме собраний, в ходе обычного молитвенного собрания, и присутствовали только Друзья. Взяв Хэтти за руку, Том провозгласил:
«В присутствии сих собравшихся я беру моего друга Хэрриет Мейнелл в жены и обещаю ей с Божьей помощью быть ей любящим и верным мужем, пока оба мы живем на свете».
Затем Хэтти произнесла ответный обет, и Том надел ей на палец кольцо Шальной Фионы. Многие плакали — не только Габриель. Потом в Белмонте состоялся прием, задуманный и организованный (причем с огромным успехом) Габриель, которая внезапно получила возможность реализовать свои доселе подавляемые представления о том, какой должна быть настоящая семейная жизнь. (Алекс, выжившая после падения, в это время ушла в тень, о чем я расскажу далее.) Брайан ходил, удовлетворенно приговаривая: «Выброшенные деньги. Слава богу, что не мы платим». Перл присутствовала как неофициальная подружка невесты, а Эмма — в роли шафера. Том просил, чтобы Эмма спел, но он отказался. Речей не произносили. Как это часто бывает на свадьбах, радостное событие свело вместе многих общительных людей, ранее не знакомых друг с другом и чрезвычайно довольных жизнью. Присутствовал Милтон Исткот. А также Стив Глатц, ныне занятый редактированием уцелевших тетрадей Джона Роберта, составлявших его «великий труд», от которого так много ожидают. Явилась и Марго ( n'eeМейнелл) Марковиц с мужем, евреем-адвокатом, Альбертом (который, как согласились между собой Хэтти и Перл, подействовал на нее благотворно). Верити Смолдон, хорошенькая школьная подруга Хэтти, пробила оборону, которую держал скорбящий Эндрю Блекет, и подействовала на него ободряюще. Я имел удовольствие познакомиться с отцом Стеллы, сэром Дэвидом Энрикесом, и, как и предсказывала Стелла, мы прекрасно поладили. Гектор Гейнс, недавно помолвленный с широко известной ученой дамой, явился, в частности, и для того, чтобы продемонстрировать Антее свое полное выздоровление, но при виде ее испытал весьма прискорбный рецидив. (Возможно, здесь будет уместно упомянуть, что, несмотря на всевозможные превратности судьбы, пьеса «Торжество Афродиты» была успешно поставлена — шоу должно продолжаться, как выразился Гектор — и даже привлекла благосклонное внимание лондонских критиков.) Джой Таннер впервые явился на публике как признанный жених Антеи. Он произвел плохое впечатление на
Теперь я должен поведать, что именно случилось с Джорджем. Это трудно, потому что, как я уже сказал, у меня еще не было возможности с ним поговорить, хотя я много беседовал со Стеллой; она по-прежнему теряется в догадках насчет мужа и, может быть, даже питает по отношению к нему стойкие заблуждения. Таково уж свойство браков, даже счастливых: люди, живущие вместе, могут думать друг о друге что-то совершенно не соответствующее действительности. Это не обязательно ведет к катастрофе и даже не обязательно создает неудобства. Стелла (начну с нее) страдала от ощущения вины — возможно, гораздо более обоснованного, чем у Хэтти. У меня в мыслях сложился такой образ Стеллы: она держит Джорджа на крючке, на длинной невидимой леске, позволяет ему бегать, но держит крепко; она согласилась со мной, что эта картина ужасна. Проще говоря, Стелла полагала, что Джордж будет каким-то образом возвращен ей, «когда исполнится полнота времен», что в конце концов она, к своему удовлетворению, заполучит его обратно. А пока что она готова была наблюдать и ждать, поскольку, как она выразилась, «Джордж интересовал ее абсолютно». Можно было также сказать, «поскольку она любит его абсолютной любовью», и действительно, она любила его всей своей страстной, почти фанатичной душой. Кое-кто считал, что Стелла просто боится Джорджа, другие винили ее в том, что она его «бросила». Считалось, что смерть Розанова заставила ее вернуться, а Джорджу «прочистила мозги», в то же время заметно изменив его, хотя это изменение трудно было описать словами.
Задним числом Стелла, конечно, винила себя за то, что не вернулась к Джорджу, как ни в чем не бывало, вскоре после падения машины в канал. И действительно, вскоре после того, как она, по ее выражению, «укрылась под моей защитой», я советовал ей вернуться, но она не захотела. Стоило ей формально «сбежать», и возвращение становилось все труднее и труднее, была задета ее гордость, размышления о Джордже стали для нее занятием и удовольствием, пребывание в убежище имело свои прелести, и перерыв нес с собой обманчивое ощущение исцеления. К этой картине следует добавить, что в несомненной любви Стеллы была доля гнева и более того — жестокости, и Стелла не могла не чувствовать, что ее загадочное отсутствие каким-то образом наказывает Джорджа. Должна ли была Стелла предвидеть крайности, на которые способен Джордж? Она впоследствии считала, что да. (Здесь следует упомянуть, что Джордж, пока был слеп, рассказал Стелле все, что сделал, во всех подробностях и, насколько мог, объяснил свои мотивы.) С этим вопросом Стелла прибежала ко мне. Я искренне сказал ей, что, по моему мнению, ответ — нет. Конечно, Стеллу, как она потом смогла признать, завораживала «склонность Джорджа к насилию». Но часть ее теории гласила, что Джордж реализовал эту склонность, и, как бы странно он ни вел себя в определенные моменты, скоро, не причиняя больше никакого вреда, он вернется к ней, чтобы быть «спасенным». В связи с этим Стелла приписывала почти магическую значимость «покушению на убийство» в канале, которое должно было играть роль финального кризиса или поворотной точки. Возможно, в этом Стелла обманывалась из-за собственного тщеславия — простой и универсальной причины неудач, которой часто пренебрегают самозваные толкователи загадок человеческого поведения. Что же до предсказания, то я думаю, что убийства и самоубийства часто бывают следствием произвольных факторов, настолько незначительных и случайных, что их невозможно разглядеть с научной точки зрения. Я также должен признаться, что сам не предвидел и не ожидал случившегося в итоге.
Конечно, Стелла придает огромное значение тому факту, что Джордж после удара, поразившего его на общинном лугу, попросил отца Бернарда отвести его обратно к ней. С этого момента Джордж ни разу не упомянул о Диане. Что случилось с мозговыми клетками Джорджа в эпизоде с летающей тарелкой и солнцем-подсолнухом, пока не совсем ясно. Мозг — универсальный орган, обладающий удивительной способностью восстанавливаться после повреждений. Кстати говоря, я не согласен с теорией доктора Роуча, объясняющей события с Джорджем эпилепсией. Я также совершенно точно знаю, что Джордж, если воспользоваться довольно мелодраматическим выражением, бытующим в Эннистоне, не «побывал в руках сэра Айвора Сефтона». Слабодействующие лекарства, которые Джордж принимал в ранние дни своей новой жизни, сейчас, по словам Стеллы, он принимать перестал. Что бы ни было тому причиной — ясно, что он переменился и продолжает меняться. Незнакомые люди, увидевшие его впервые, теперь сочли бы его обычным, спокойным человеком. (Вовсе не «бледным и слабым, вроде червяка в яблоке», как некогда выразилась Стелла.) Те, кто знал прежнего Джорджа, изумлены его преображением, хотя надо сказать, что старым знакомым бывает не по себе в его обществе. Он мягок, вежлив, склонен к спокойному юмору (хотя улыбается редко), внимателен к жене, интересуется житейскими подробностями. У него даже появилось подобие светской жизни. Чего я не смог выяснить у Стеллы — возможно, потому, что ей самой не хочется этого выяснять: были ли какие-то явно очерченные участки его мозга, судя по памяти или поведению, стерты. Стелла настаивает, что он кажется нормальным. Однако иногда ей начинает казаться, что эта ненатуральная нормальность слишком хороша, чтобы быть настоящей, и что, может быть, в один прекрасный день он кинется на нее с ножом. По мере того как проходят недели и месяцы, эта мысль все реже посещает Стеллу. Джордж сидит дома и много читает. Он читает книги по истории искусства и даже конспектирует их. Однажды Стелла застала его за чтением его старых пьес, которые он, значит, все-таки не уничтожил. Еще он снова начал играть в бридж, и ходит со Стеллой (которая играет очень хорошо) на вечера бриджа к Осморам. Он не был в Лифи-Ридж у Брайана и Габриель, но вежлив и дружелюбен с ними, когда они приходят в Друидсдейл. Правда, это случается редко, так как они считают, что Стелла не очень рада их видеть. Адам и Зед, напротив, приходят часто, и встречают их с радостью. Джордж, кажется, много беседует с Адамом наедине — Стелла точно не знает о чем. Недавно я выразил надежду, что теперь, когда жизнь (по-видимому) стала более предсказуемой, Стелле пора перестать рассматривать Джорджа как занятие, поглощающее все ее время, и задуматься о возможности приложения своего блестящего ума к каким-нибудь целенаправленным, развивающим интеллектуальным исследованиям. Она сказала, что, вне всякого сомнения, так и сделает, но не сейчас, что, может быть, она что-нибудь напишет. Боюсь, что сейчас ее больше занимает ум Джорджа, чем свой собственный. Я также снова задал вопрос, который уже задавал когда-то: по-прежнему ли занимает ее Джордж после того, как стал тихим и кротким. Она очень уверенно сказала, что да и что она теперь любит его новой и лучшей любовью. Она всегда была ревниво бдительна, но теперь, когда я вижу их вместе, она кажется спокойнее и сентиментальнее, и в этом смысле, несомненно, муж является для нее полезным занятием. Я не спрашивал, что происходит в супружеской постели. Возможно, Стелла права, считая, что перемены — к лучшему, и может быть даже, что любовь, эта древняя и непредсказуемая сила, которую сбрасывают со счетов естественные науки, на самом деле спасет не только его, но и ее.