Ученик философа

Мердок Айрис

Он поглядел на ручку Дианы — маленькую, как у ребенка, с обкусанными ноготками, бурую от никотина. Он поднес ее к лицу, понюхал, потом поцеловал и продолжал рассеянно держать.

— Что ты изводишься? — спросила Диана, — Из-за Розанова?

Джордж лишь мельком упомянул о возвращении учителя, и Диана сказала наугад.

Он оставил ее слова без ответа и спросил:

— Ты околачиваешься в купальнях, слышишь разговоры. К кому он едет?

— Что ты имеешь в виду?

— Кто его друзья в городе?

— Может, N.?

— Он поссорился с N.

— Уильям Исткот?

(Речь шла о Ящерке Билле, крестном отце Брайана, видевшем летающую тарелку.)

— Они примерно одних лет, и он из тех людей, которых Розанов, может быть, терпит…

— Неужели Розанов такой старый? — спросила Диана.

— Это разве старость? — Джордж отпустил ее руку. — А что ты вдруг подумала про Исткота?

— Кто-то сказал, что он получил письмо от Розанова.

— Ну что ж, детка, слушай в оба, жди и молись.

Лицо Джорджа в минуты покоя было расслабленно и благодушно. Постоянные злоключения пока не наложили печать на это кроткое обличье. Он был шатен, в Маккефри (Стиллоуэны — блондины), коротко стригся и по-старомодному прилизывал волосы. (Утверждали даже, что он маслит голову.)

Он был выше Брайана, но ниже Тома. В молодости он был стройным, но сейчас слегка поправился. Его красивые, широко поставленные карие глаза иногда внезапно сощуривались, но эта «кошачья гримаса» была веселой и вопросительной, не такой, как у Алекс. У него было почти круглое лицо с коротковатым носом; маленькие квадратные зубы с большими промежутками, поставленные широкой дугой, придавали ему выражение мальчишеской открытости, когда он улыбался. Он носил светло-серые костюмы в клеточку, с жилетами, и часто носил жилет с атласной спинкой без пиджака (вот и сейчас он был так одет). Именно из-за этой привычки люди говорили, что он похож на игрока в бильярд. Когда Брайан обозвал Джорджа «бильярдистом из пивной», в его словах было больше злости, чем правды; эти слова укрепили недоброжелателей Брайана в уверенности, что он не блещет умом. Джордж не посещал пивных, и в нем была определенная респектабельность — по крайней мере, внешняя. В молодости он красиво играл в крикет.

Представление Джорджа о самом себе, пожалуй, больше расходилось с реальностью, чем у среднего человека. Сказать о нем «самовлюбленный» было бы преуменьшением. Большинство людей влюблено в себя, и лишь в немногих (и не всегда к лучшему) это чувство побеждено (сломано, задавлено, стерто в порошок, никакие полумеры тут не помогают) религиозной дисциплиной или психоанализом. Джордж был законченный нарцисс, он виртуозно и целенаправленно вел двойную жизнь, причем не всегда с дурным умыслом. Иными словами, в каких-то отношениях (хотя и не во всех) он был лучше, чем казался или чем считал себя в душе. Возможно, он интуитивно прибегал к подобному камуфляжу, искренне (или «искренне», поскольку искренность — очень расплывчатое понятие) награждая свои недостатки уничижительными именами, скрывающими еще более ужасную сущность. Все это показывает, как трудно анализировать человеческие слабости, особенно когда речь идет о Джордже.

В молодости Джордж любил говорить: « Que faire? [28] У меня слабость к хорошей еде, выпивке и женщинам». Он не считал эти слова ложью, но они были лживы: не только потому, что он был довольно равнодушен к еде и выпивке, но и потому, что он не очень интересовался (в грубом, общепринятом смысле) женщинами. Он видел себя «охотником до женщин» — как и многие другие мужчины, разумеется. (Мыслимое ли дело — мужчина, заявляющий, что он не охотник до женщин?) На самом деле его эротический интерес к женщинам был гораздо слабей, чем у Брайана. Молва приписывала Джорджу несколько кратких романов до и после свадьбы, но это были скорее нервные страстишки, чем великие страсти. Его отношения с Дианой — единственная из его «незаконных» связей, продержавшаяся долго, и обычная похоть в этом союзе играла незначительную роль.

28

Что поделаешь? (фр.)

Стелла в каком-то смысле поразила Джорджа — словно по голове ударила. (Они познакомились в Лондонском университете, где оба учились.) Возможно, этого первоначального coup [29] он ей так и не простил. Она была самой умной и самой сильной женщиной из всех, кого он знал. Без сомнения, он влюбился, хотя позже и говорил, что никогда не любил ее, а был лишь одержим и околдован. Она тоже в него влюбилась, хотя люди почему-то всегда пытались это объяснить, говоря что-нибудь вроде «она восприняла его как вызов». Немного времени спустя Джордж решил, что Стелла хочет его каким-то образом «сломать»; действительно, не исключено, что в ее любви было и это. Стелла скоро почувствовала себя сильнее, а для Джорджа это было невыносимо. Он в ответ прибег к физической силе. Их m'enage [30] не знал языка нежности. Однако Джордж любил и в каком-то смысле ценил свою жену, а любовь Стеллы была именно любовью — абсолютной, верной преданностью, любовью умного реалиста, способного на самоотверженность. Она была одной из немногих женщин, способных трезво взглянуть на Джорджа. Люди спорили, знала ли Стелла, за кого шла замуж. Думаю да; но она переоценила возможность воздействия такой любви, как у нее, на такого человека. Она не прибегала к женским уловкам и не скрывала своей силы, как сделала бы другая женщина из хитрости или интуитивного чувства такта. Она никогда не успокаивала Джорджа и не принимала его манеры быть собой. Сила и любовь для Стеллы были одно; любовь искупала силу, а власть развращала любовь. «Моя жена — полицейский», — жаловался Джордж в самом начале, когда их брак еще не стал адом и Руфус еще был жив. (Относительно смерти ребенка и ее последствий мнения общества расходились.) Отец Стеллы, дипломат, ненавидел Джорджа, и ее отношения с родителями охладели. Когда умерла мать Стеллы, отец, Дэвид Энрикес, вышел на пенсию, поселился в Японии и слал оттуда подарки и полные любви письма, в которых не упоминал о Джордже. Энрикес стал специалистом по нэцке.

29

Удара (фр.).

30

Союз (фр.).

Многие мужчины прибегают к физическому насилию, но закрытые двери домов стерегут свои тайны. Джордж принадлежал к менее распространенному типу в том смысле, что насилие стало его фирменным знаком. Он самовыражался, подчеркивая свою агрессивность и плохой характер; из-за этого некоторые почему-то относились к нему терпеливей и больше прощали. Как сказал Брайан, Джорджу все сходило с рук. Некоторые, улыбаясь, описывали его поведение как «грубость `a outrance» [31] , другие не без оснований замечали, что неистовствует он весьма осмотрительно или ему просто везет. (Джордж тоже верил, что ему везет, и почему-то это не мешало ему представлять себя «обреченным быком, истыканным рапирами».) Причины, по которым человек постоянно прибегает к физическому

насилию, загадочны; их не всегда удается изучить, поскольку у тех, кого насилие интересует с научной точки зрения, как правило, бывают глубокие психологические причины, заставляющие предпочесть одно объяснение другому. (В политике это истинно почти всегда, в психоанализе — часто.) Алекс говорила (сама наполовину этому веря), что Джордж просто слишком много пьет. Другие считали причиной Руфуса, третьи — Стеллу, иные — Алекс, иные — Алана. Были и другие теории: кто видел Джорджа латентным гомосексуалистом, кто — жертвой эдипова комплекса, кто — одиноким голосом протеста против буржуазного истеблишмента. Можно сказать, что изображение Джорджа красовалось на множестве разных флагов. Он же, хоть и не занимался систематическим объяснением своих поступков, все же порой пытался приукрасить свои выходки, отпуская намеки, придающие его поведению более интересный этический фон. Джордж чувствовал или притворялся, что его хаотический, необузданный характер в каком-то смысле реальней окружающих его чинных персонажей. Предполагалось, что он ближе к ужасной правде жизни, которую другие предпочитали игнорировать, и потому каким-то образом достоин сочувствия наравне с другими униженными и угнетенными. Я слышал однажды, как Джордж сказал про Брайана: «Он не понимает, до чего жизнь ужасна и до чего серьезна». Джордж употребил слово «серьезна» в своем личном смысле, но это очень важно. Я могу добавить, что затем он рассмеялся. В этом контексте Брайан, возможно, совершенно правильно сказал, что, зная Джорджа, начинаешь понимать террористов.

31

Утрированная (фр.).

В качестве причины или оправдания называли также фрустрированное честолюбие, или, выражаясь проще, говорили, что Джордж злится, потому что он неудачник и знает это. Студентом он изучал философию, потом историю и археологию. Он закончил университет с хорошими оценками, но не попал на вожделенные академические должности. Он писал пьесы, которые никто не ставил, и, по слухам, стихи, которые никто не хотел печатать. Без сомнения, его пожирала зависть к людям искусства и мыслителям. Он занимался историческими изысканиями и часто называл себя археологом, хотя никогда не работал в поле — только студентом провел две недели на раскопках у Римской стены [32] . Он вошел в музейно-архивный мир, поработал в одном-двух местах, потом стал заместителем хранителя нашего эннистонского музея, где также получал стипендию как ученый-исследователь. Говорили, что он пишет какой-то значительный труд. Однако факт оставался фактом — Джорджу было уже за сорок, а он пока не опубликовал ничего, кроме «Краткой истории эннистонского музея». (Эта небольшая работа, еще доступная в магазинах, написана хорошо, но в силу тематики не представляет особой важности.) Джордж был на самом деле умен, он был живым, одаренным, подающим надежды человеком, в которого когда-то влюбилась Стелла и за которого она вышла замуж. (Глупца она не полюбила бы.) Но почему-то со всеми своими талантами он так ничего и не совершил. Вместо этого он занялся саморазрушением. Никто особенно не удивился, когда Джордж закончил свою карьеру музейного работника, расколотив коллекцию римского стекла.

32

По всей вероятности, Мердок имеет в виду Адрианову стену — каменное защитное сооружение, воздвигнутое по приказу римского императора Адриана в 122–125 гг. н. э. и пересекающее всю Британию с востока на запад.

Сознаюсь, что не могу предоставить вам универсального объяснения. Каждое человеческое существо отлично от других; эти отличия куда глубже, разительнее, причудливее, чем мы можем вообразить, и наше постоянное желание изобразить человеческую жизнь в виде драмы заставляет нас видеть «в одном и том же свете» события, у которых могут быть различные истолкования и разные причины. Конечно, человека можно «вылечить» (утешить, подбодрить, улучшить, встряхнуть, вернуть в более функциональное состояние и т. д. и т. п.) историей, состряпанной из его жизни, но это совсем другое дело. (Причем подобные истории могут исходить от врачей, священников, учителей, авторитетных друзей и родственников, а могут быть изобретены самим человеком или взяты из книг.) На самом деле мы гораздо более хаотические творения, и в нас даже больше грубого случайного мусора, чем утверждают искусство и вульгарный психоанализ. Понятие греха тут, возможно, больше подходит, чем научная терминология, и с той же вероятностью может оказаться целительным. Грех гордыни в жизни конкретного человека может быть малым или великим, а раненое тщеславие — мимолетным уколом булавки или саморазрушающей, даже убийственной одержимостью. Возможно, уязвленное тщеславие толкает на самоубийство больше людей, чем зависть, ревность, злоба или жажда мести. У Джорджа в душе была глубокая (хочется сказать — первородная, что бы это ни означало) рана, разъедаемая желчью от любой, даже самой крохотной, несправедливости или неудачи. Гордость, тщеславие и ядовитая обида затмевали ему солнце. Он воспринимал мир как заговор против себя, а себя видел жертвой вселенской несправедливости.

Во время действия этой истории довольно мало было известно об отношениях Джорджа с Джоном Робертом Розановым, так что эти отношения не фигурировали в теориях, объясняющих поведение Джорджа, и мифах о нем. Джордж стал учеником Розанова, когда изучал философию в Лондоне. Джорджу было двадцать, Розанову — за пятьдесят. Розановы, как известно, бедная семья из Бэркстауна. Дедушка, социалист-марксист, бежал из царской России. (По слухам, он был родственником художника, носящего ту же фамилию.) Он прибыл в Англию к свободе, нищете, неизвестности и разочарованию. Его сын, отец Джона Роберта, женился на местной девушке, методистке, обратился в христианство и разлюбил — точнее, никогда особенно не любил — политику. Он был электриком и временами сидел без работы. Дедушка прожил достаточно долго и успел утешиться сознанием, что, по крайней мере, внук стал незаурядным человеком. Джон Роберт, единственный сын, пошел учиться в эннистонскую школу с углубленным преподаванием предметов (ныне, увы, более не существующую), а затем в Оксфорд. Окончив университет, он отправился в Америку, где преподавал в Калифорнии, а затем в Нью-Йорке. Вернулся преподавать в Лондон, потом опять уехал в Америку, регулярно, иногда надолго, приезжая, чтобы внести вклад в английскую философию. Он нежно любил родителей, и его регулярно видели в Эннистоне, пока не умерла его матушка. Слава его среди нас не увядала. Однако у него было мало друзей в городе, и все говорили, что он не умеет заводить друзей. Он поддерживал отношения с Уильямом Исткотом и с эксцентричным старым часовщиком, с которыми говорил о философии.