Ученик пекаря
Шрифт:
Перед самым рассветом Баралис вновь пробрался в спальню королевы. Теперь следовало быть особенно осторожным — часть замковой челяди уже поднялась: на кухне пекли хлеб, в хлеву доили коров, разжигали огонь в очагах. Но Баралис не слишком беспокоился: заключительный этап его дела много времени не займет.
Он немного встревожился, увидев королеву в том же положении, в котором ее оставил, но тут же убедился, что дышит она ровно. Память о недавнем соитии играла в его чреслах, и он испытал побуждение снова овладеть ею, но расчет возобладал над желанием, и Баралис заставил
Он опасался прибегать к обыску чрева. Он проделал это только раз, и память об этом преследовала его по сей день. Он был самонадеянным юнцом и думал, что превзошел все на свете, далеко опередив своих сверстников. На него возлагались большие надежды — и разве он не оправдал их? Его обуревала жажда познания и обретения нового. Да, он был гордецом — но разве гордость не отличала всех великих людей? Все прочитанное он тут же стремился воплотить в жизнь. Он был смышленее всех соучеников и начинал перерастать наставников. Он несся вперед со скоростью атакующего вепря — учителя гордились им, а приятели ему завидовали.
Однажды, когда ему исполнилось тринадцать зим, он откопал в библиотеке старую, заплесневелую рукопись. Трясущимися от волнения руками он развернул ветхий пергамент и поначалу был немного разочарован: там содержались обычные наставления: как зажечь огонь и как лечить простуду. Но в конце имелись указания, как производить обыск чрева, дабы определить, беременна женщина или нет.
Баралис прочел эти строки с жадностью. Его учителя ни разу не упоминали об этой процедуре — возможно, они и сами не умели ее делать, а то и вовсе не знали о ней. Загоревшись овладеть новым искусством, неведомым даже учителям, Баралис спрятал свиток в рукаве и унес домой.
Через несколько дней он решил попробовать то, чему научился, — вот только на ком? Деревенские женщины не позволят ему к ним прикоснуться. Оставалась мать — а она-то, по его убеждению, точно не была беременна. Однако, не имея другого выбора, он все же решился использовать ее в качестве подопытного кролика.
Ранним утром он прокрался в спальню родителей, убедившись, что отец уже ушел в поле. Он стыдился того, что отец его — простой крестьянин, но утешал себя, что мать более высокого происхождения: она была дочерью торговца солью. Баралис всей душой любил свою мать и гордился ее родовитостью. В деревне ее уважали, и старейшины советовались с ней во всем — от сбора урожая до брачных дел.
Войдя в комнату, он разбудил ее и хотел уйти, но она подозвала его к себе:
— Поди сюда, Барси, чего тебе надобно? — Она протерла глаза и нежно улыбнулась своему баловню.
— Я хотел попробовать одну новую штуку, — виновато пробормотал он. Мать приняла вину за робость.
— А ты разве не можешь попробовать, когда я не сплю, милый? — Ее лицо выражало любовь и доверие. Баралиса вдруг кольнуло дурное предчувствие.
— Могу, матушка, но лучше я попробую на ком-нибудь другом.
— Еще чего недоставало! Пробуй на мне — лишь бы у меня волосы от этого не позеленели. — Мать поудобнее устроилась на подушках и похлопала по одеялу рядом с собой.
— Никакого вреда от этого не будет, матушка, —
— Что ж, — ласково засмеялась она, — делай свое черное дело!
Баралис возложил руки на живот матери, чувствуя тепло ее тела сквозь тонкую ночную сорочку. Широко раздвинув пальцы, он сосредоточился. В рукописи оговаривалось, что это скорее умственная процедура, нежели физическая, и он направил все свои мысли на чрево матери.
Он чувствовал, как бежит по жилам кровь и мерно бьется сердце. Чувствовал движение желудочных соков и легкое сокращение внутренностей. Он сдвинул руки чуть пониже и поймал ободряющий взгляд матери. Вот оно, то место, о котором говорится в рукописи: красный горн плодородия. С нарастающим волнением он обследовал мускульную полость матки. И нашел некое вздутие, едва заметное. Не будучи уверен, он проник чуть поглубже. На лице матери возникло беспокойство, но он не обратил на это внимания, захваченный своим открытием: там и вправду было нечто новое, нечто отдельное. Обуреваемый восторгом, Баралис, желая познать это новое разумом, копнул еще глубже — мать вскрикнула от боли.
— Барси, довольно! — Мучительная судорога исказила ее красивое лицо.
В панике он поспешил уйти из нее — но при этом захватил что-то с собой. Что-то сдвинулось с места — а после и вовсе оторвалось. В ужасе он убрал руки. Мать истерически кричала, перегибаясь от боли пополам и держась за живот. Баралис заметил кровь на простынях. Ох, эти крики! Он не мог выносить их!
Что делать? Он не мог бросить ее одну, чтобы бежать за помощью. А мать корчилась в судорогах, и кровь все лилась из нее, ярко-красной рекой орошая белые простыни.
— Матушка, не надо, прости, я не хотел сделать тебе больно, пожалуйста, не надо! — просил он, обливаясь слезами. — Мама, прости! — Он прижимал ее к себе, несмотря на хлещущую кровь, и все повторял «прости» испуганным шепотом.
Так он обнимал ее, пока она не истекла кровью. Это длилось всего несколько минут, но Баралису они показались вечностью — сила и жизнь ушли из любимого тела.
Баралис отогнал от себя воспоминания. Это случилось давно, много лет назад, когда он был еще молод и зелен. Понятно, что тогда, мальчишкой, он совершил вопиющую глупость, взявшись за такое дело. Он ведь едва понимал, что такое беременность, и только из ребячьих перешептываний знал, откуда берутся дети.
Баралис знал, что рискует, проверяя чрево королевы, но он должен был увериться: зачатие даже в самый благоприятный период зависит от случая. Ему даже думать было страшно о том, что будет, если его семя не приживется. Он сознавал, что еще, возможно, слишком рано для точного ответа, но в то же время надеялся, что сумеет обнаружить перемену, хотя бы и крохотную.
Он склонился над королевой и положил руки ей на живот. Ткань придворного туалета оказалась чересчур плотной — он снова задрал юбки и только теперь спохватился, что забыл вернуть на место панталоны. Что ж, оно и к лучшему — этот предмет туалета тоже был крайне громоздким.