Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы
Шрифт:
Она опять наполнила его стакан. И, чтобы подольститься, продолжала:
— То-то смеху будет, когда эти дураки вернутся и узнают, что вы до капельки выдули ихнее вино. Ей-богу, люблю иной раз кому-нибудь насолить. Это жизнь меня такой сделала.
— Ясно и самоочевидно, — пролепетал Гнус; держа в руке стакан, он стыдился, что пьет вино Ломана. Ведь ученик, плативший за это вино, был не кто иной, как Ломан. Ломан был здесь и удрал раньше других. Наверно, он и сейчас где-то поблизости. Гнус покосился на окно: на занавеске по-прежнему виднелся бесформенный контур чьей-то головы. Гнус знал: стоит ему подскочить
Оба толстяка в зале, отдуваясь, закончили очередной номер программы.
Тапер громко заиграл какую-то воинственную мелодию, и два голоса, звенящих честным патриотическим восторгом, с заразительной горячностью запели:
Наш черно-бело-красный флаг, На мачте гордо рей! Дрожа от страха, видит враг Тебя среди морей. {12}Артистка Фрелих заметила:
— Это их коронный номер, стоит посмотреть.
Она приоткрыла дверь, с таким расчетом, чтобы публика не заметила ее и Гнуса, и подтолкнула его к образовавшейся щелке. Он увидел обоих толстяков, взгромоздившихся на турник; обмотав чресла черно-бело-красными флагами, они с задорным и победоносным видом во все горло распевали:
Где ни появишься вдали Ты над равниной вод — Наш флаг, во всех концах земли Встречаешь ты почет.Ясно было, что публика взволнована до глубины души. Ряды ее колыхались, и мозолистые ладони хлопали одна о другую.
После каждого куплета наиболее хладнокровные зрители шикали, с трудом восстанавливая спокойствие. По окончании номера разразилась бурная овация. Артистка Фрелих за дверью сделала широкий жест, как бы охватывающий всю публику, и сказала:
— Ну, разве не дурачье? Ведь любой из них споет эту глупую матросскую песенку лучше, чем наша Густа со своим Кипертом. Киперт и Густа отлично знают цену всем своим штукам. Голоса у них никудышные, и слуха тоже нет. Ну, да раз уж обкрутили пузо флагами — люди и лезут вон из кожи. Если бы публика разбиралась в пении, она бы еще приплаты потребовала от наших толстяков. Что, не так разве?
Гнус с нею согласился. Они объединились в горделивом презрении к толпе.
— Смотрите, что сейчас будет, — сказала она и, прежде чем толстяки успели начать свой номер «на бис», высунула голову в зал.
— Го-го-го! — прокатилось там.
— Слыхали? — с удовлетворением спросила она. — Целый вечер пялились на меня, а стоило мне неожиданно высунуть нос, и опять ржут, как лошади.
Гнус подумал, что точно такие же звуки слышатся в классе при любом неожиданном происшествии, и решил:
— Все они одинаковы.
Артистка Фрелих вздохнула.
— Ну, сейчас мой черед, хочешь не хочешь — иди в зверинец!
Гнус заторопился.
— Так уж вы… того… закройте дверь.
И сам ее захлопнул.
— Мы отвлеклись от темы нашего разговора. Вы должны сказать мне всю правду о гимназисте Ломане. Ваше запирательство только ухудшит его положение.
— Опять за свое? Похоже, что вы маленько тронулись.
— Я учитель! А этот малый заслужил наистрожайшую кару. Исполните же свой долг, дабы преступник не избег правосудия!
— Бог ты мой, да вы, видно, собрались сделать из него котлету. Как, вы говорите, его зовут? У меня плохая память на имена. И как он выглядит?
— Лицо желтоватое; лоб, можно сказать, широкий, и он его так высокомерно морщит, и на лоб, можно сказать, спадают черные пряди. Роста среднего, а движенья у него какие-то небрежные и гибкие, в чем, конечно, выражается разнузданность чувств…
Гнус жестом дописал картину. Ненависть сделала из него портретиста.
— Ну и?.. — спросила артистка Фрелих, двумя пальчиками дотронувшись до уголка губ. Но Ломан уже стоял перед ее глазами.
— Он — суммирую — довольно-таки фатоват и вдобавок еще вводит людей в заблуждение, заставляя их полагать, что его меланхолические и небрежные повадки — нечто врожденное, а не следствие презренного и недостойного тщеславия.
Она прервала его:
— Хватит! Рада бы вам служить, да об этом мальце мне сказать нечего.
— Вдумайтесь! Дальше!
— Увы! — Она состроила гримасу.
— Я знаю, что он был здесь; тому имеются доказательства!
— Ну, значит, вы все равно его застукаете, что тут разговаривать.
— У меня в кармане домашняя тетрадь Ломана; если я вам ее покажу, вы не сможете больше отпираться… Так как же, показать, фрейлейн Фрелих?
— Умираю от любопытства.
Он сунул руку в карман, вытащил ее, ничего не захватив, краска залила его лицо, — еще раз собрался с силами… Она читала стихи Ломана, запинаясь, как ребенок читает по букварю, и вдруг вскипела:
— Нет, это, ей-богу, низость. «Коль в интересном положенье…» Посмотрим еще, кто раньше окажется в интересном положении. — Потом задумчиво добавила: — А он не так глуп, как я думала.
— Вот видите! Значит, он вам знаком!
Она быстро поправилась:
— Кто вам сказал! Э, нет, милашка, меня не поймаешь!
Гнус кинул на нее язвительный взгляд. И вдруг топнул ногой: столь беззастенчивая ложь вывела его из себя. Не подумавши, он и сам соврал:
— Уж я знаю, я его видел!
— Тогда все в порядке, — спокойно ответила она. — Во всяком случае, теперь меня разобрала охота с ним познакомиться.
Она неожиданно наклонилась, так что ее грудь коснулась его плеча, легонько провела пальцем у него под подбородком, дотронулась до плешивого местечка в бороде и вытянула губы, как сосунок.