Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы
Шрифт:
Если дочка артистки Фрелих играла сырым песком, ей надо было крепко держать свои формочки; едва только одна из них грозила затеряться в песке или быть смытой волнами, как на помощь уже бросался какой-нибудь элегантный господин и вручал ее — не ребенку, но артистке Фрелих. Затем он с поклоном представлялся Гнусу. Таким образом, семейство вскоре по приезде уже распивало кофе в своей пляжной кабинке в обществе двух гамбургских коммерсантов, юного бразильца и фабриканта из Саксонии.
Эта разношерстная компания совершала прогулки на парусных яхтах, во время которых все мужчины, кроме Гнуса, страдали морской болезнью. Он и артистка Фрелих улыбались друг другу. Девочку с утра до вечера закармливали конфетами, задаривали корабликами, деревянными лопаточками
Когда к этой компании пристал еще берлинский банкир вместе с венгерской танцовщицей, то «шайка Гнуса» заполонила весь курорт; они поднимали невообразимый шум за табльдотом, требовали от капельмейстера исполнения номеров, с которыми, в бытность свою на сцене, выступала артистка Фрелих, по собственному почину устраивали фейерверки, все переворачивали вверх дном, сея вокруг веселость и возмущение.
Гнус был загадкой для всех, кто приближался к нему ради его жены. Он выглядел ряженым в своих английских костюмах, с неприличной жадностью уничтожал дорогие кушанья, как-то раз шлепнулся во время вечеринки с танцами, — словом, впечатление производил самое жалкое, но в то же время комическое и вряд ли мог служить серьезным препятствием. Казалось, он только для того и создан, чтобы оставаться в дураках. И тем не менее поклонник, беззаботно флиртовавший с его супругой, вдруг чувствовал на своей спине его холодный, язвительный взгляд. Когда Гнус рассматривал браслет, подаренный его жене, у дарителя вдруг появлялось ощущение, что он влип. Он умел так пожелать спокойной ночи, что даже тот, кому удалось во время уединенной вечерней прогулки, пока муж сидел за пуншем с остальной компанией, добиться у жены почти решительных успехов, чувствовал себя осмеянным и сомневался в окончательном достижении цели.
И правда, никто этой цели не достигал. Всех искателей супруг уничтожал и развенчивал в глазах артистки Фрелих. Оставшись с ней наедине, он подражал энглизированному выговору обоих гамбуржцев. Пожимал плечами, вспоминая, как прыгают по воде монеты, которые бразилец бросал в море вместо плоских камешков, передразнивал величавые движения господина из Лейпцига, когда тот закуривал сигарету или откупоривал бутылку. И артистка Фрелих покатывалась со смеху, хотя доводы Гнуса не убеждали ее в том, что все это достойно презрения. Тем более что основной его довод был — греки вели бы себя по-другому. Но она всегда испытывала благодарность к тому, кто давал ей возможность посмеяться. Кроме того, она невольно подчинилась его непоколебимому и в этой непоколебимости почти величественному убеждению, что нет на свете людей, которые бы чего-нибудь стоили по сравнению с ним и с ней. Завороженная его властной силой, она тоже приобрела чувство собственного достоинства и важную осанку. Когда бразилец на уединенном утесе, ломая руки, упал перед ней на колени, она сказала тоном бесстрастного наблюдателя:
— Оказывается, вы обыкновеннейший пустобрех.
А ведь ей было очень лестно, что этот молодой человек, гостивший здесь в семействе видных горожан, забросил всех своих знакомых, чтобы гонять с ней по окрестностям и сорить деньгами. Но Гнус заклеймил его пустобрехом.
Гнус никогда не расспрашивал, где она пропадала. Он не выказывал беспокойства, когда она одевалась так, что у поклонников дух захватывало от прозрачных тканей и кружев ее летних платьев. Напротив, пока эти господа дожидались ее на улице, Гнус помогал ей наводить красоту и даже гримировал ее, как некогда в «Голубом ангеле». С ядовитой усмешкой он замечал:
— Народ в нетерпении. Надо бы выпустить пианиста, чтобы они успокоились.
Или:
— Если ты сейчас, даже не подкрасив губ, неожиданно высунешь головку в дверь, они загогочут, как тогда.
Отъезд с курорта не обошелся без скандала. На станции собралась вся «шайка Гнуса». Не успел молодой бразилец отойти в сторону, чтобы перекинуться несколькими словами с артисткой Фрелих, как на перрон, прихрамывая и отдуваясь, вышел старый маклер Фермолен, родственник молодого иностранца, и попытался наложить руку на коробочку, которую держала артистка Фрелих.
Это был почтительный дар бразильца, только что ею полученный.
Гнус ринулся отстаивать права супруги. Покуда переконфуженный юноша на все лады отрекался от своих родственников, старик Фермолен взволнованно растолковывал чете Гнус, что в их компании племянник давно растранжирил все свои деньги. Эту брошку он бы уже не мог купить, но, к сожалению, ему удалось выпросить деньги у слабохарактерной тетки; это деньги Фермолена, и потому сделка объявляется недействительной.
На это Гнус спокойно и внушительно возразил, что деньги у господина и госпожи Фермолен, надо думать, общие, что он не намерен вдаваться в подробности семейной жизни господ Фермоленов и, наконец, что уже третий звонок. И, накрепко вцепившись своими серыми пальцами в футляр, другой рукою подсадил в вагон артистку Фрелих. Все стали размахивать шляпами, кроме Фермолена — он грозил палкой.
Артистка Фрелих нерешительно пробормотала что-то относительно неприятного происшествия и его возможных последствий. Гнус разъяснил ей неосновательность ее опасений и добавил, что у маклера Фермолена есть сыновья, бывшие его ученики, которых ему ни разу не удалось «поймать с поличным». Фермолены состоят в родстве с многими именитыми горожанами.
Артистка Фрелих успокоилась. Она стала показывать свои украшения девочке, смеялась вместе с ней и говорила:
— Все эти побрякушки я отдам Мими, когда Мими понадобится приданое.
Гнус ликовал, что ученики Фермолены наконец «пойманы с поличным». И начал задумываться: в данном случае для учеников Фермоленов и их широко разветвленной семьи зло не явилось следствием каталажки или исключения из гимназии. Следовательно, зло — конечно и безусловно — так же, как и большие неприятности, можно чинить не только исключением из гимназии, но и другим путем. Новым путем, ранее ему неведомым…
Дома, в городе, опять все пошло по-прежнему. Но им недоставало общества. До вечера, когда они отправлялись в театр или в ресторан, артистка Фрелих только и знала что валяться в капоте на диванах. Гнус предложил развлечь ее уроками греческого языка. Она наотрез отказалась. Как-то вечером, сидя в театре, она узнала в актрисе, исполнявшей роль кухарки, свою старую знакомую.
— Ей-богу, это же Гедвиг Пилеман! И подумать, что они ее взяли, таланту у нее ни на грош!
Она рассказала пропасть всяких гадостей из жизни подруги и в заключение добавила:
— Слушай-ка, пусть она к нам придет!
Пилеман пришла раз-другой, и артистка Фрелих, желая пустить ей пыль в глаза, стала потчевать ее изысканными завтраками и ужинами. Теперь на диванах возлежали уже две дамы вместо одной; они курили и предавались давно надоевшим воспоминаньям. Гнуса мучила совесть из-за того, что они скучают. Он чувствовал себя обязанным развлечь их, но не знал как, да и заботы его одолевали. Едва у дверей раздавался звонок, он вскакивал и бросался в прихожую. Дамы заметили, что он никогда не позволял горничной открыть дверь.
— Одно из двух, — решила артистка Фрелих, — либо он готовит мне сюрприз, либо мне изменяет. Мой старикашка — малый не промах!
В один прекрасный день пришло письмо из Гамбурга от обоих приятелей. Осенью они собираются поехать морем к берегам Испании и дальше до Туниса. Гнус и его супруга непременно должны составить им компанию.
— Что же, — сказала артистка Фрелих, — и это дело. Двинем к дикарям. Ты тоже должна поехать с нами, Пилеман, выпроси себе отпуск. Выкрасимся коричневой краской, завернемся в простыни, а я еще надену диадему, в которой я выступала, когда была артисткой.