Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы
Шрифт:
— Отлично понимаю, сударыня!
— Ну, ну, уж он и губы надул! Можете прийти ко мне, когда никого не будет. Хотя бы сегодня в пять часов. А теперь до свиданья.
И она, шелестя юбками, торопливо скрылась за портьерой.
Ломан сам не понимал, как это случилось; как случилось, что его разобрала охота туда пойти. Или все гибельное неизбежно притягивает нас? Ведь Эрцум уже на краю гибели из-за этой забавной маленькой Киприды {33} с ее незлобивым простонародным цинизмом. Эрцум все еще любит ее. Но Эрцум за свои деньги, по крайней мере, будет счастлив. А он, Ломан, идет к ней без малейшей
Из глубины квартиры доносилась громкая брань. Смущенная горничная распахнула перед ним дверь в гостиную. Глазам Ломана представилась артистка Фрелих в сильнейшем волнении и какой-то очень потный мужчина с листом бумаги в руках.
— Что вам здесь нужно? — спросил Ломан. — Ах так! И сколько же? Пятьдесят марок? И из-за этого такой шум?
— Я, сударь мой, — отвечал кредитор, — уже пятьдесят раз приходил сюда, по разу из-за каждой марки.
Ломан расплатился, и тот ушел.
— Не гневайтесь, сударыня, на мое вмешательство, — сказал он несколько натянутым тоном. Он оказался в ложном положении: то, что ему предстояло получить, теперь носило бы характер «услуги за услугу». Надо хотя бы увеличить сумму; пятьдесят марок — для этого он слишком тщеславен. — Поскольку я уже повел себя дерзко, сударыня… мне говорили, — не знаю, так это или не так, — что вы сейчас испытываете денежные затруднения…
Артистка Фрелих судорожно сцепила и тотчас же расцепила пальцы. Растерянно повела шеей под высоким воротником своего tea-gown. [10] Нескончаемая возня с поставщиками, любовниками и процентщиками, наполнявшая всю ее жизнь, внезапно возникла перед ее глазами; а тут ей протягивают бумажник, плотно набитый банкнотами!
10
Свободное платье, надеваемое к вечернему чаю дома (англ.).
— Сколько? — спокойно спросил Ломан, но тем не менее добавил: — Я сделаю все, что в моих силах.
Артистка Фрелих прекратила борьбу с собой. Нет, она не желает, чтобы ее покупали, а тем более Ломан.
— Все это неправда, — отвечала она, — я ни в чем не нуждаюсь.
— Пусть так. В противном случае я считал бы себя польщенным…
Он подумал о Доре Бретпот, о том, что она тоже нуждается теперь… Как знать? Не исключено, что и ее можно купить. Не желая лишать артистку Фрелих возможности выбора, он положил открытый бумажник на стол.
— Давайте-ка сядем, — сказала она и, чтобы переменить разговор, заметила: — Однако бумажничек-то у вас тугой!
И, так как он холодно промолчал, добавила:
— Трудно вам будет отделаться от такой уймы денег, ведь вы даже колец не носите.
— А я, верно, и не отделаюсь. — И, не заботясь о том, понимает она его или не понимает, сказал: — Я не плачу женщинам, потому что считаю это для себя унизительным и вдобавок бессмысленным. Ведь с женщинами — как с произведениями искусства, за которые я готов отдать все на свете. Но разве произведением искусства можно обладать? Увидишь такой шедевр на выставке и уходишь с мечтой в душе. А дальше? Воротиться и купить? Но что купить? Мечта за деньги не продается, а на ее воплощенье, право, не стоит тратиться.
Он хмуро отвернулся от бумажника. И тотчас же перевел свои слова на общедоступный язык:
— Я хочу сказать, что мне все быстро приедается.
Артистка Фрелих, с благоговением внимавшая своему идолу, тем не менее ощутила желанье блеснуть сарказмом:
— Так вы, верно, кроме еды и питья, ничего не покупаете?
— А что бы вы могли мне порекомендовать? — Он мрачно и дерзко посмотрел ей прямо в глаза, как бы спрашивая: «Может быть, мне купить вас, сударыня?» И, пожав плечами, сам же ответил на свои несказанные слова: — Чувственная любовь мне омерзительпа.
Она вконец смешалась. Сделала робкую попытку посмеяться и сказала:
— Ах, что вы!
— Надо возвыситься над такими чувствами, — настаивал Ломан, — возвыситься и очиститься. Ездить, например, верхом, как Парцифаль {34} . Я думаю поступить в кавалерию и пройти высшую школу верховой езды. За исключением цирковых наездников, в Германии не наберется и сотни людей, владеющих этим искусством.
Тут уж она откровенно рассмеялась.
— Ну, тогда вы станете циркачом, а значит, вроде как моим собратом. Смех да и только! — Она вздохнула. — Помните «Голубого ангела»? Ох, хорошие были времена!
Ломан удивился.
— Возможно, — подумав, сказал он, — что тогда и вправду было хорошо. Все в целом!
— А сколько мы смеялись в «Голубом ангеле», и мне не приходилось воевать со всей этой сворой. Помните, мы с вами плясали, а потом явился Гнус, и вы улизнули через красное окно. А знаете, ведь он-то еще и сейчас на вас зол как черт, — она возбужденно засмеялась, — и мечтает сделать из вас котлету.
Разговаривая, она все время прислушивалась — не раздадутся ли шаги за дверью — и укоризненно смотрела на Ломана. Почему он все заботы взвалил на нее? Ну да ладно, она сама управится. Ломан не шел у нее из головы, хотя бы уже потому, что все остальные были ей дозволены, только он — нет. Это же невыносимо! К тому же упрямая похоть, благодаря недоверию и ожесточенной ненависти Гнуса сохранившаяся с прежних времен, со времен, о которых она вспоминала со вздохом, теперь, под влиянием своеобразной изысканности и необычности Ломана, сводила ее с ума. Наконец, сама атмосфера вокруг артистки Фрелих была так насыщена порохом, что ожиданье взрыва не могло не щекотать ей нервы.
— А какие вы тогда сочиняли чувствительные стихи, — сказала она. — Теперь уж вы, конечно, это оставили. Помните еще вашу песенку о луне, которую я тогда спела, а публика так по-идиотски ржала?
Она задумчиво оперлась о подлокотник кресла, приложила к груди правую руку и запела высоким, но тихим голосом:
Плывет луна, сияют звезды в небе…Она пропела весь куплет, думая о том, что это единственная песня на свете, которую ей нельзя петь, и лицо Гнуса неотступно стояло перед ее глазами. Страшное лицо, да еще нелепо подрумяненное, а в руках Гнус все время держал коробочку «bellet» с зеркальцем.