Удар Скорпиона

Зенькова Анна

А тетя Оксана наоборот – все плясала и плясала, пока в какую-то дикую историю не вляпалась с танцами этими. Или с Турцией? В общем, что-то там случилось, а дядя Юра ее вытащил. И теперь тетя Оксана про ансамбль даже не вспоминает. А зачем, если она и так купается в роскоши. Дядя Юра этот – вроде как ее муж. И не последний человек в городе! Не знаю, может, министр какой.

А мама вот всегда говорит, что роскошь – это еще далеко не богатство. Потому что главное богатство – это мы, то есть дети. Думаю, она именно поэтому в итоге к танцам вернулась. Открыла свою студию. Учит

маленьких девочек танцевать.

Думаю, что да – это все из-за любви к детям. Ну, по крайней мере, точно не ради заработка (ха-ха!).

И почему учит? Учила. Студии же теперь нет.

Зато есть тетя Оксана. Мама говорит, если бы не она – не знает, что бы с нами было – такими. У нас ведь больше никого нет. Ни родных, ни близких. Ну ладно, есть еще тетя Тома. Но она живет у черта на куличках – в Феодосии, и к тому же папу на дух не выносит, так что родством там вообще не пахнет.

А тетя Оксана вроде как и не родная, а вон какой оказалась. Роднее многих! Сразу дядю Юру подключила, а тот уже какие-то свои связи поднял, и маму с близнецами следом за мной в Днепр перевезли. Без документов. Без всего! Я этого, конечно, не помню – на операции был. Не по теме ноги. Мне же еще осколком в живот прилетело – пришлось зашивать. А ногу вот не смогли. Не пришили. Мама говорит – слава богу, бедро не задело. Есть к чему протез крепить. А я говорю… Да ничего не говорю… Я и ее почти не слушаю.

И дело не в ушах – они как раз в полном порядке. Просто я не хочу – ни слушать, ни говорить.

Ну, про дом спросил, конечно. Там же мои вещи. И про соседей еще. Как они? Все выжили?

Мама сначала молчала, но потом призналась, что дома больше нет. Соседи есть, но не все, потому что дом – его тоже, считай, на куски разорвало. Верхние этажи сразу срезало, как бритвой, а остальное уже само по себе рухнуло – такая вот хлипкая конструкция.

Спасибо дяде Лёне, соседу нашему. Он, когда бомбежка началась, маму с близнецами в подвал увел. А так бы я не знаю, что было. Наверное, больше ничего – как с тем стадионом.

Но если честно, про дом и про вещи – я все это больше для мамы спрашивал, чтобы она не смотрела на меня такими глазами. Как будто мне уже все равно.

Вообще-то так оно и было вначале. Сразу я не мог понять, что со мной творится. Может, отлежал себе что или из-за лекарств, но телом я почти ничего не чувствовал. Поэтому и казалось, что мне все равно. Как будто я уже умер.

Но голова у меня работала по полной. Я слышал, как там все крутится и вертится – слова, мысли какие-то, даже вопросы. Но не про дом и соседей, а те, которые я не мог задать. Вот их я особенно чувствовал – как они давят мне на уши изнутри.

Я много чего хотел спросить – такого. Например, уехали ли Хмельницкие. Ну, про Катьку. Они же на пятом жили – она, родители и Ксюня – сестра ее. А если там эта «бритва» была, на верхних этажах, то как они тогда успели.

Я не мог про это спросить. Я даже думать об этом боялся. Что моя Катька – вот эта смешная дурында в очках – пропала. Исчезла, и теперь на ее месте ничего нет. Просто пустота.

Поэтому и молчал. Держал эти вопросы в себе. Терпел, хоть они и рвались наружу. Потом уже стал по одному выпускать. По частям о том о сем расспрашивать. Но только не про Катьку. И не про папу.

Но мама о нем сама рассказала. И обо всем остальном.

* * *

В тот день наш район попал под обстрел. Бомбили вроде как «Градом». Я раньше не задумывался, откуда это. Град и град. А теперь понимаю. Эти снаряды – они же и правда с неба сыплются, как градины. Только бьют не зерно, а людей.

И животных. Столько домов разрушили, гады. А там же кошки, собаки! В чем они-то виноваты? А дети? Большие, маленькие, всякие. Я на близнецов теперь смотреть не могу – сразу думаю, что было бы, если бы в них снаряд попал. И тут же вспоминаю папу.

Вообще-то я об этом и не забывал никогда. Просто та картина, папа и птицы, – она сжалась у меня в голове до малюсеньких размеров. Стала такая крошечная, как пуговица. Может, от взрыва. Или я сам так захотел? Не знаю… Я просто взял ее и запихнул куда-то внутрь – глубоко-глубоко. Так и живу теперь с этой картиной внутри. Знаю, что она есть, а посмотреть не могу.

Больничный психолог говорит, что так и должно быть. Якобы психика по-своему среагировала на стресс и отрицание в моей ситуации – это естественная реакция организма. Такая же, как боль.

Ха-ха. Реакция. Я же не чувствую ничего! Даже когда мама сказала, что «папы больше нет», я вообще никак не отреагировал. Я просто не понял, о чем она. Смотрел на нее как на сумасшедшую и думал, что за чушь вообще. Я есть, а его нет. Может, она просто бредит? Вдруг я не знаю, а ее тоже контузило.

Конечно, все эти мои сомнения… Я же не сомневался! Я четко знал – папа умер. Тот снаряд и мамино лицо, когда она говорила, – там без вариантов было. Но для мамы, может, и да. А для меня все эти «погиб» и «больше нет» – это просто бессмысленные фразы и больше ничего. Ни горя, ни слез. Для меня папа был живым. Я же видел, как он улыбался. И ничего другого знать не хотел.

Я не хотел этого знать. Не сейчас. Никогда. Мне же только-только тринадцать! Детям, пусть даже большим, запрещено, не положено такое знать. Как человек, живой и здоровый, самый любимый на свете, моментом превращается в пыль. Вот только он бежал и смеялся, и вдруг – какая-то пыль. Такого не может быть! Нет, нет и нет. Должно же хоть что-то остаться!

Хотя бы ваза. Я теперь понимаю, почему мама так кричала. А ведь от бабушки еще могила осталась. А от папы вообще ничего. Все наши вещи сгорели. И он тоже.

Мама его кремировала. Сказала, что папа сам так хотел, но я не верю. Вообще, да? Он жить хотел! Любить маму, растить близнецов, играть со мной в футбол, а не стоять на полке. Она его в кувшин высыпала после всего. Высыпала моего большого двухметрового папу в кувшин, как какого-то дурацкого джинна. Разве такое можно понять?

Нельзя. Я до сих пор не понимаю. Каждое утро открываю глаза и, еще не проснувшись, представляю, как он сейчас войдет. Как ни в чем не бывало! Войдет и скажет «привет». Сядет ко мне на кровать и будет задумчиво есть яблоко. Или банан? Что они мне там все носят?