Удивление перед жизнью
Шрифт:
Залез я в ванну в каком-то очередном «Шаритоне». Груда полотенец, простынь и кнопок. Думаю: зачем это столько всяких вытиралок? Видимо, одна для правой ноги, другая для левой, третья для уха, четвертая… И кнопки заинтриговали. Осторожно нажал одну, и на меня сверху обрушился горячий самум пустыни — чуть не задохнулся! Слава Богу, живо отбился, утихомирил. Нажал другую — и в ноги ударил ледяной ветер. Ай! Я запрыгал по ванной комнате и в чем мать родила выскочил в номер. Хорошо еще, что не ставят в отелях машин для игры с тобой в шахматы, для состязаний в боксе, для убаюкивания тебя похлопыванием по лопатке пластмассовой ладонью.
Впрочем, в наш век всюду стоят
…Полка для спанья оказалась пригнанной вверху вдоль правой стенки. Отыскал кнопку, нажал, и постель двинулась на меня с высоты. Я успел выскочить в коридор, и она, заполнив все купе, повисла на уровне моей груди. Я попрыгал — попрыгал около нее и все-таки забрался наверх.
Так. Ночник, кондиционированный воздух — отлично, терморегулятор — тоже хорошо. Оснастили старую посудину на новый лад. Слез, поднял полку. Что гут имеется еще? Ага, какой-то милый стульчик, обитый красным бархатом, примостился в уголку. Сел, посидел — удобно. Попробовал его сиденье. Оно откидывается. Так. Что сие значит? Откинул. Извините, это унитаз.
Да… Кажется, мы оплошали, и трое суток в Америке— псу под хвост.
Поезд лязгнул, растянул свой хребет и пополз.
— Пройдемте теперь в соседний вагон, он с обзорной крышей, вам будет интереснее, — сказала Таня, девушка, данная нам госдепартаментом и сопровождавшая нас всю поездку по стране.
Делать нечего, пошли. Ладно, хоть отоспимся трое суток, намотались уже порядочно.
Пройдя стыковую площадку, мы вошли в двухэтажный большой вагон. Поднявшись на второй этаж, очутились под сплошным стеклянным колпаком, как бы под крышкой огромной стеклянной масленки, так как и стены этой части вагона были из стекла.
Мягкие кресла, приятная теплота. И глаза разбежались во все четыре стороны, вдаль за горизонт. Мы сели, притихли. И перед нами поплыла Америка.
Нет, не зря тогда в комнате иностранной комиссии вынырнула вздорная мысль! Умейте терпеть, друзья, и радость пожалует.
Я, к сожалению, не могу описать эту двухсполовиннотысячекилометровую дорогу, полную сказочных впечатлений, — нет умения, да и никогда нельзя в рассказе передать поразившее тебя зрелище. Точно определила народная мудрость: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать».
Сколько раз во время своих странствий я останавливался перед каким-нибудь поразившим меня видом и думал: как я поведаю об этом родным и друзьям, как поделюсь с ними вот этим своим счастьем, которым нестерпимо хочется поделиться? Неразделенная радость — не радость. А с близкими — особенно. Кстати… Ох, я сейчас еще сделаю заход в сторону, но не могу не пройтись и по этой горькой тропинке.
Друзья юности
С первыми своими потерями близких я испытывал смутное чувство, будто и во мне самом что-то отмирало, какая-то часть моего «я» атрофировалась навсегда. Каждый дорогой тебе человек занимает свое положенное место в сердце — на дне его, сбоку, в середине. Сердце вместительно так же, как и глаза. И вот когда этот дорогой человек умирает, его место в сердце начинает опустевать. От этого сначала образуется боль, сильная, резкая, невыносимая, потом боль стихает, тупеет, но не умирает никогда, а становится частью тебя. Привыкаешь к ней, как я привык к своей хромой ноге и вспоминаю о ней только в очень сырую погоду.
Этот участок сердца незаполним никогда и никем. Мне не хватает всех моих ушедших близких.
На войне был убит мой друг Кирилл Пржевуский, поэт и драматург. Я чаще пишу о незнаменитых людях. Но мой друг, может, был бы и знаменитым, если бы…
Об отце Кирилла знаю глухо: какой-то большой военный начальник в сфере авиации, расстрелянный в двадцатых годах. Историки могли бы выяснить, за что был убит Василий Пржевуский.
Немного биографии Кирилла. Как и все молодые люди того далекого времени, мы мало интересовались «предками» — есть мама, папа, а уж ежели вдобавок и бабушка, то совсем богатство. У моего друга была только мама — хирург в больнице фабричного района. На работу она ходила пешком через весь город, так как городского транспорта в те годы в Костроме не было, только извозчики, а это, конечно, дорого. Знать я ее, разумеется, знал, так как бывал у Кирилла дома. Кстати сказать, несколько лет назад, будучи в Костроме, видя, что вся Овражная улица, где жили Пржевуские, сносится, я сфотографировал дом, где жил Кирилл. На следующий год приехал — дома уже нет. А у меня он остался.
Хозяйкой его мама, видимо, была неважной, так как однажды задумала нас угостить окрошкой, а кваса не достала и решила заменить его пивом — это было крайне своеобразное блюдо. Мы с Кириллом потихонечку хихикали.
В нашей большой костромской компании Кирилл выделялся довольно резко. Ну, красив и статен был не один он (я-то в те времена был среди всех самый щуплый и тщедушный), но Кирилл обладал одной поражавшей нас особенностью: он мог жевать стекло. Поражал всех! Брал оконное стекло, клал в рот, с треском откусывал кусок, разжевывал и выплевывал. Все мы были в восторге. Я и в цирке не видывал подобного. В цирке фокус, а тут без всяких фокусов.
Был у него еще один природный дар — его до невероятности густые белокурые волосы. Мелко — мелко вьющиеся, они образовывали целый шар на его голове, огромный шар. Вот случай в кино: Кирилл сидит в кепке, женщина сзади него обращается с просьбой: «Молодой человек, снимите кепку». Кирилл снимает головной убор и вежливо спрашивает: «Так вам лучше видно?» — и ответ: «Нет, наденьте, пожалуйста, кепку обратно».
Когда мы ватагой шли стричься в парикмахерскую, Кирилл всегда говорил: «Ребята, смотрите, что будет». Садился в кресло. Парикмахер, обвязав его простыней, изящным жестом брал костяную расческу, красивым взмахом врезал ее в волосы Кирилла, делал рывок, чтобы прочесать их, и… расческа с легким треском переламывалась на две части. Большое это было для нас удовольствие!
Характер Кирилла был порывистый и порою непредсказуемый. Вот мелочь: приходит ко мне как-то летом, и в руках у него две плошки с цветами. «Это откуда?» — спрашиваю я. «Шел мимо одного дома, окна открыты, на подоконнике цветы, я дотянулся и снял. Это тебе— ты цветы любишь». Я действительно любил с детства и люблю до сих пор цветы, развожу их на подоконнике. Но такой подарок!.. Нет, это не хулиганство, это озорство.
Однажды катались мы на байдарках и перевернулись, с хохотом стали барахтаться в воде, вытаскивая из носовой части байдарок свои пожитки. Кирилл стоял на пристани одетый празднично — белые брюки, белые прорезиненные полуботинки (роскошь тех лет), вышитая васильками рубашка — прекрасная работа его мамы. Он вскочил на перила и с криком: «За компанию!» — с размаху бросился в Волгу.