Удольфские тайны
Шрифт:
Первым предметом, увлекшим ее внимание, была группа людей, танцевавших на террасе внизу, под звуки гитары и других инструментов. Девушка, игравшая на гитаре, и другая, махавшая над головой тамбурином, проходили, танцуя с такой воздушной грацией и искренним оживлением, что перед ними не устояла бы сама богиня сплина. За ними следовала группа масок; некоторые были переодеты гондольерами, другие менестрелями, третьи, наконец, — в каких-то фантастических костюмах. Они пели под аккомпанемент нескольких струнных инструментов. На небольшом расстоянии от портика певцы остановились, и Эмилия узнала слова Ариосто — о войнах мавров против Карла Великого и о страданиях Орландо; после этого размер стихов и мелодия сразу изменились и полились печальные строфы Петрарки. Волшебству впечатления способствовало все, что могли дать итальянская страстность и обаяние лунной ночи Венеции.
Эмилия невольно поддалась этой мечтательной грусти, из глаз ее закапали слезы, между тем как воображение перенесло ее далеко, во Францию, к Валанкуру. С каждым сонетом, полным чарующей печали, усиливались волшебные чары: с сожалением смотрела она, как музыканты удаляются, и прислушивалась к мелодии, пока последний звук не замер в отдалении. После этого она долго оставалась погруженной в задумчивость, обыкновенно навеваемую тихой музыкой; такое же состояние овладевает нами при виде прекрасного лунного пейзажа, при воспоминании о погибшем друге, или о горестях, с течением времени смягчившихся и перешедших в тихую грусть. Подобные картины действительно являются
Скоро нечто другое привлекло внимание Эмилии: то были торжественные звуки труб, несшиеся издалека: заметив, что все гондолы поспешно выстраиваются вдоль террас, она накинула на голову покрывало и, выйдя на балкон, увидала вдали нечто вроде процессии, двигавшейся по каналу. По мере ее приближения трубы и другие инструменты стали сливаться в стройную мелодию. Словно из недр океана выступили сказочные божества города, на колыхающихся волнах показался Нептун с Венецией в виде его супруги-королевы, окруженные тритонами и морскими нимфами. Фантастическое великолепие этого зрелища среди величавых дворцов казалось воплощением какой-то поэтической грезы, и причудливые образы, созданные в воображении Эмилии под влиянием этой процессии, сохранились долго после того, как она проплыла мимо. Эмилия старалась представить себе, каковы должны быть жизнь и забавы морской нимфы; в конце концов она замечталась до того, что ей почти захотелось сбросить с себя человеческий образ и кинуться в зеленую пучину морскую.
— Как приятно, должно быть, — думала она, — жить в беседках из коралла и в хрустальных пещерах, на дне океана, вместе с веселыми сестрами-нимфами; прислушиваться к плеску струй над головами и к звучным раковинам тритонов! А после солнечного заката резвиться на поверхности волн, вокруг скал и вдоль пустынных берегов, куда задумчивый странник приходит грустить и мечтать! И вот я старалась бы размыкать его печаль сладкой музыкой и стала бы подносить ему в раковине нежные плоды, растущие вокруг Нептунова дворца!..
Тут ее отвлекли от грез прозаическим приглашением к ужину, и она не могла не улыбнуться, вспомнив о своих причудливых фантазиях и о том, как рассердилась бы г-жа Монтони, если б узнала, о чем она мечтала.
После ужина тетка ее долго не ложилась спать; Монтони все не возвращался, а Эмилия наконец удалилась на покой. Насколько ее восхищало великолепие гостиной, настолько поразил ее пустынный и запущенный вид полумеблированных покоев, через которые она принуждена была проходить, направляясь в свою комнату. По-видимому, эта анфилада когда-то пышных хором стояла необитаемой уже много лет. На стенах виднелись остатки ковровой обивки, на других стенах, расписанных фресками, сырость почти вытравила краски и рисунок. Наконец Эмилия достигла своей спальни — огромной высокой, пустынной, как и все другие, комнаты, с окнами, выходящими на Адриатическое море. В первую минуту на нее нахлынули грустные, мрачные впечатления; но вид Адриатики несколько рассеял ее; желая поскорее избавиться от удручающих впечатлений, она села за стол и попыталась уложить в поэтической форме свои причудливые грезы на тему о морских нимфах.
МОРСКАЯ НИМФА
Глубоко, глубоко в пучине морской Живу я среди гулких струй. Играю, резвлюсь у подножия скал, Что грозно торчат над поверхностью волн. Там, в пещерах сокровенных, Я слышу рокот рек могучих И направляю их течение сквозь Нептуновы волны Оплодотворять зеленые берега земли. Я посылаю прохладные потоки Тем нимфам, что живут в реках, озерах и ручьях. Сквозь рощи и обширные луга И в дикие, живописные уголки. Лишь только вечереет. Нимфы пляшут на цветущих берегах И в песнях имя мое восхваляют. Венки сплетают и под водою мне благодарность воссылают. Люблю в беседках я лежать из алого коралла И слышать рокот волн над головой. Сквозь слой воды следить за ходом гордых кораблей И бегом облаков веселых. Порою летом в тихий час полночный. Когда волна плещется о кузов корабля. Люблю я проявлять свои волшебные чары, Всплывая на поверхность луною озаренных волн. Когда весь экипаж погрузится в сон, А юноша влюбленный в задумчивости стоит, Облокотясь о борт, я нашептываю Ему такие напевы, каких не знает ни единый смертный! Его пытливый взор скользит по темным волнам, Но видит длинные лишь тени корабля. Вверху луна в лазурных небесах… Очарованный, он слушает, трепещет. Порою голос мой звучит одной лишь нотой Мелодичной — она звенит и угасает! Я пробуждаю звуки гулких раковин, И вот кругом вдруг раздается громкий хор! Юноша дрожит и, песнью очарован. Созывает весь экипаж; матросы молча нагибаются Вниз над высоким бортом, но тщетно прислушиваются - Песнь моя умолкла и чары все пропали! В лесистой бухте среди гор, Где на якоре стоит стройный корабль, В час сумерек с веселыми тритонами Я выхожу плясать в пору прилива. С сестрами-нимфами люблю резвиться я. Покуда солнце не взойдет над морем; Тогда проворно вниз спешим в свой дворец хрустальный Глубоко там, в морской пучине, среди лесов Нептуна. Под прохладными аркадами и беседками из трав Мы проводим томительные полуденные часы Там, куда не заглядывает солнца луч, И плетем из морских цветов гирлянды. Мы поем свои мелодические песни В сопровождении гулких раковин И журчания течений, что скользят проворно По нашим залам светлым. Там бледный жемчуг, голубой сапфир, Рубин кровавый и зеленый изумруд — Все камни самоцветные из купола сияют. Хрустальные колонны высятся со всех сторон; Когда грозная буря собирается над морскою бездной И раздаются раскаты грома, Я взбираюсь на какой-нибудь утес высокий И оттуда наблюдаю взбаламученное море. И вот вдали, качаясь на волнах свирепых, С усилием подходит корабль одинокий, вздымая пену белую. И низко пригибая к волнам паруса и мачты. Тогда бросаюсь я в кипучую пучину океана И при вспышках молнии Направляю судно к мирным берегам, И сразу умолкают стоны моряка… Но если я нечаянно не подоспею, Чтобы спасти корабль от гибели, Я созову своих дельфинов И прикажу им нести утопающего туда, Где в океане виднеется далекий остров. Несчастных грусть я скоро утешаю. Проносясь по пустынным берегам. Тихими песнями, которые слабо доносятся до их слуха В промежутках, когда затихает бури вой. И песнь моя заводит их в грустные рощи. Шумящие у берегов пустынных моря. Там зреют сладкие плоды, прохладные журчат ручьи. Густая роща доставляет им убежище от бури. И духи воздуха, послушные Моему властному голосу, который они так любят, На облаках рисуют веселые видения, И в отдалении раздаются сладкие мелодии. Вот так я коротать помогаю им одинокие часы, Успокаивая сердце несчастных, потерпевших крушение, До тех пор, пока утихнет буря И на востоке заалеется заря. За все эти проделки Нептун порой привязывает меня крепко К скалам внизу коралловою цепью, Покуда не минует буря. Тогда утопающие тщетно взывают о помощи. Кто бы вы ни были, если любите мои песри, Приходите, когда закат окрасит волны, На тихие пески, где резвятся феи. Там люблю я жить в студеных волнах.ГЛАВА XVI
Он наблюдателей к проникает
Дела других насквозь пытливым взором;
Не любит зрелищ, музыки не терпит,
Смеется редко, и его улыбка
Как будто бы насмешку выражает
Над ним самим, презрение к уму,
Который до улыбки снизошел.
Такие люди вечно неспокойны:
Они не терпят, если кто-нибудь
Стоит кх выше, потому — опасны.
Монтони с приятелем вернулись домой поздно, уже когда утренняя заря окрасила алым цветом волны Адриатики. Веселые группы, протанцевавшие всю ночь под колоннадами св.Марка, рассеялись как сонмы духов. Монтони был охотник до иных развлечений, он не любил легких светских забав, — ему были больше по душе страсти пылкие, волнующие. Препятствия и бури жизни, обыкновенно разрушающие счастье людей, в нем, напротив, возбуждали и укрепляли душевные силы и давали ему высшие наслаждения, на какие он только был способен. Без какой-нибудь цели, захватывающего интереса жизнь казалась ему сонной, пресной, и за отсутствием предметов истинного интереса он заменял их искусственными возбуждениями, пока это не обращалось у него в привычку. Такого же рода была привычка к азартной игре, которую он усвоил, томясь бездействием, и которой затем предался страстно.В этом занятии он провел и эту ночь вместе с Кавиньи и кружком молодых людей, не столько знатных и родовитых, сколько богатых и порочных. В сущности, Монтони презирал этих пустых, бездарных юношей, вдобавок с порочными наклонностями, и водил с ними компанию только для того, чтобы сделать их орудиями для достижения своих целей. Впрочем, некоторых из них, более умных и способных, Монтони приблизил к себе, но даже и с ними обращался несколько свысока. Эта надменность действовала угнетающим образом на слабых, а в людях более сильных возбуждала жгучую ненависть. Разумеется, у Монтони было много заклятых врагов; но сила их ненависти именно доказывала степень его власти. А так как власть была главной целью его жизни, то он больше гордился этой ненавистью, чем гордился бы любовью окружающих. Чувство столь спокойное, как уважение, он глубоко презирал и готов был бы презирать самого себя, если бы счел себя способным ценить уважение к своей собственной личности.
В числе этих немногих людей, которых он отличал в этом кружке, были синьоры: Бертолини, Орсино и Верецци. Первый был человек веселого нрава, с сильными страстями, легкомысленный, немного сумасброд, но вместе с тем великодушный, мужественный и доверчивый. Орсино был сдержан, надменен и склонен к властолюбию. Нрав он имел жестокий и подозрительный, отличался обидчивостью и неумолимой мстительностью; хитрый и ловкий, — он был стоек и неутомим в достижении намеченных целей. Он прекрасно владел своим лицом и своими страстями, — впрочем, страстей у него почти не было, кроме разве гордости, мстительности и скупости, и удовлетворяя им, он не останавливался ни перед чем, да и вообще не признавал препятствий в осуществлении своих замыслов. Этот-то человек и был главным фаворитом Монтони. Верецци, не лишенный дарований, обладал пылкой фантазией и был рабом разнообразных страстей. Веселый, сладострастный и смелый, он, однако, не имел ни выдержки, ни истинного мужества и был низко эгоистичен во всех своих стремлениях. Падкий до интриги и всегда готовый верить в успех своих происков, он столь же быстро отказывался не только от своих собственных планов, но и от планов, заимствованных у других. Гордый и стремительный, он не признавал никакого подчинения; однако те, кто изучил его характер и наблюдал прихотливость его страстей, могли водить его на помочах, как малого ребенка.
Таковы были друзья, которых Монтони ввел в свой дом и пригласил к своему столу на другой же день по приезде в Венецию. В числе гостей находился также венецианский вельможа, граф Морано, и некая синьора Ливона, которую Монтони представил жене, как знатную и замечательную женщину; утром она явилась приветствовать г-жу Монтони по случаю ее приезда в Венецию и была приглашена к обеду.
Г-жа Монтони с довольно кислой миной принимала приветствия синьоров. Она невзлюбила их уже за то, что они были приятелями ее мужа; она подозревала, что это они задержали его так поздно накануне; наконец она завидовала им, сознавая, как мало она имеет влияния на мужа, и была уверена, что он предпочитает их общество. Впрочем, знатность графа Морано до-ставила ему некоторую внимательность с ее стороны, чего были лишены остальные гости. Ее надменное обращение и надутое лицо, а также экстравагантность ее наряда, — она еще не успела усвоить венецианские моды, — представляли разительный контраст с красотой, скромностью и простотой Эмилии, которая с большим любопытством, чем удовольствием, наблюдала собравшихся гостей. Красота и обворожительное обращение синьоры Ливоны, однако, невольно привлекли ее внимание; прелесть ее разговора и выражение кроткой приветливости на лице венецианки пробудили в сердце Эмилии долго дремавшую в нем симпатию.
Чтобы подышать вечерней прохладой, все общество село в гондолу Монтони и отправилось кататься на взморье. Алое сияние заходящего солнца еще окрашивало волны и горело на западе; но меланхолический свет заката постепенно погасал, а в темной синеве неба уже стали загораться звезды. Эмилия сидела в грустной задумчивости. Гладкая поверхность воды, по которой скользила гондола, трепетавшие в ней отражения — второе небо и звезды, прозрачные очертания башен и портиков, в совокупности с тишиной вечерней, прерываемой только плеском воды да звуками отдаленной музыки, все это возбуждало восторг и душевное умиление. Прислушиваясь к мерным ударам весел и к отдаленным звукам, приносимым бризом, она думала о покойном отце и о Валанкуре, и на глазах ее навертывались слезы. Взошла луна, и лучи ее с нежностью коснулись серебристым светом ее лица, отчасти затененного плотной черной вуалью. Чертами она напоминала Мадонну, а выражением — Магдалину: поднятые кверху глаза и слеза, сверкавшая на щеке, довершали сходство.