Угловой дом
Шрифт:
Как-то Катя застала маму сидящей над тетрадью. Как только Катя вошла, она встревожилась, испуганно закрыла тетрадь, быстро убрала со стола и спрятала на коленях. Катя уловила, что для матери это какое-то таинственное занятие и что она не хотела бы, чтоб об этом узнали. Замешательство сменилось недовольством. Катя ни о чем не спросила и вышла, оставив мать одну. Испуг матери так врезался в память, что Катя перестала врываться неожиданно в комнату, находила способ, чтоб как-то узнала мама о ее приходе. Тетрадь не попадалась Кате, она даже поискала
У Марии было такое чувство, что все, с кем она работает на заводе, получают письма. И ниточка связи продолжается, голоса мужей и они сами — с ними. Все, но только не она. И это чувство было так осязаемо и так угнетало, что Мария с трудом удерживалась, чтоб не впасть в истерику. Она вскакивала и цеплялась за единственное реальное, что было рядом, — за Катю. И долго стояла не шелохнувшись, обняв Катю, набираясь от дочери сил, и все дальше уходил, оставлял страх.
Однажды такое нахлынуло на нее, когда Кати не было дома. Мария вскочила, заметалась, подошла к окну, потом к углу, где обычно рисовала Катя, пошарила рукой по столу, взяла тетрадь; она оказалась чистой, обмакнула перо и вывела:
«Мария, родная, крепись! Я буду тебе писать! Сегодня…»
И всплыло в памяти прочитанное сегодня ею в газете.
«Какие здесь люди, если бы ты знала!.. Чистое золото!.. Мой товарищ Хафиз Каримуллии уничтожил трех фрицев, а наш лейтенант Гель сбил из винтовки „Хейнкель-126“. Я жив и здоров…»
Почему именно эти фамилии, думаю я.
Необычные — потому?
Или долго вчитывалась?
И именно их запомнила?.. Хафиз Каримуллия, где он? И Гель? Жив? Здоров?..
Записала и спрятала, стало легче.
И пошли короткие записи — «письма».
Виктор оказался на Керченском направлении: сначала на полуострове, потом «под давлением превосходящих сил» отошел на «новые позиции», сражался уже в районе города Керчь, затем «в восточной части» полуострова, а через несколько дней был в числе войск, которые по приказу Советского Главного Командования оставили Керченский полуостров. И фраза в «письме»: «Эвакуация проведена в полном порядке».
Виктор переместился на Изюм-Барвенковское направление и сообщал, что «сбил из самозарядной винтовки немецкий самолет „фокке-вульф“». И еще дважды Виктор «собьет» самолеты. И почему-то именно это представлялось Марии тем подвигом, на который способен Виктор и о котором он непременно написал бы.
Исчезло Изюм-Барвенковское направление, и появился Севастопольский участок фронта.
А с ним и новый адрес Виктора: «серьезные бои…», «упорные…», «ожесточенные…», «многократные атаки противника…», «ожесточенные атаки превосходящих сил противника…»
Пал Севастополь.
И Мария, услышав эту весть, расплакалась. И никто не узнал, как мучилась она в ночь с 3 на 4 июля 1942 года.
И долго не шли
* * *
(Пал Севастополь…
Я слышал об этом утром рано, сидя в телеге.
И буйволы собирались везти нас в горы, к чабанам. Скоро заскрипят колеса, и начнутся ореховые рощи. Высоко в горах…
А матери нельзя в горы, у нее больное сердце.
Но она будет лечить чабанов.
И запасаться на длинный год, чтоб прокормить меня и моего младшего брата, старую мать отца заготовленным впрок, пережаренным в масле мясом.
И будут ночью звать ее к больным.
Она будет ездить и ездить на коне все выше и выше в горы.
Но ей нельзя!
И все-таки она поедет.
Пал Севастополь.
А там отец.
И мы долго не трогались в путь, мать не могла отойти от репродуктора, буйволы устали ждать.
Где я, а где Катя…)
* * *
Однажды к ним явился нежданный гость. Вернее, Мария все время ждала его, брата Виктора. Ждала, а последние дни забыла о нем.
Катя сразу узнала Николая, хоть видела дядю только один раз, на даче у дедушки.
Николай, уронив палку, поднял Катю на руки. Девочка крепко прижалась к колючей щеке дяди. И лицом, и голосом он очень походил на отца. И с ним в дом вошла сила — все они с мамой одни и одни, а рядом — Клава, молчаливая и затаившаяся… Вот мама обрадуется!
Катя быстро наклонилась, взяла тяжелую палку с металлическим набалдашником и протянула дяде. Она помогла ему раздеться и побежала на кухню ставить чайник.
Николай прошел в комнату, огляделся, увидел на комоде фотографию Виктора — на фотографии брат был совсем мальчишкой. Прихрамывая, он пошел на кухню, где Катя чистила картошку, и, вытянув ногу, примостился на табурете.
— Вас ранили? Больно?
— Было больно, а теперь уже ничего… Как вы тут живете с мамой, Катенька?
— Мама работает на хлебозаводе, днем я хожу к ней обедать, она мне выносит вкусный горячий хлеб. И картошки у нас немного есть, нам дали две грядки прямо под нашими окнами, скоро посадим.
Катя словно шелуху снимала с картошки — такой тонкий прозрачный слой срезал ее ножик.
— Некоторые едят картошку прямо с кожурой, а мы с мамой не можем. Очень горько!
Николай улыбнулся.
— Принеси мой вещмешок.
Он достал из мешка большую консервную банку, ловко вскрыл ее ножом и выложил содержимое в кастрюлю с картошкой.
Единственная конфорка еле горела; казалось, дунешь — и газ больше не зажжется.
— А от папы мы еще ни одного письма не получили, — сказала Катя. — Мама говорит, что вот-вот получим.
Николай промолчал.
Пришла Мария. Увидев гостя, она обняла его и заплакала. И у Николая покраснели глаза.
Кате было неприятно, что мама плачет, и она отвернулась.