Ухо, горло, нож. Монолог одной вагины

Рудан Ведрана

17.30. Приходит медбрат. Отключает капельницу. Накладывает на руку повязку, но дыра в вене остается.

18.00. Ужин. Да. Лекарства Она дает им на протяжении всего дня. Ужин. Лина плюется фруктовым пюре. Чайной ложечкой Она собирает пюре вокруг маленького рта и запихивает его обратно, в отверстие. После еды Она ее переодевает. Лина обоссалась до самых ушей. Снимает постельное белье. Лучо ужинает на кухне. Рыбу, очищенную от костей, овощи, фруктовое пюре. Да. Раз в два дня Она дает Лине слабительное. И как бы это сказать… Лина после этого какается несколько раз в день, до самых ушей. Или обсирается несколько раз в день до самых ушей. Или… Короче, ясно. Вы меня поняли. В такие дни, когда Лина какает, или срет, или назовите это как вам угодно, Она постоянно меняет постельное белье, стирает, сушит в сушилке и гладит.

20.30. Лина в кровати, готова ко сну. Одну таблетку она выпила в двадцать часов. И сейчас ей нельзя позволять заснуть.

21.00. Лина глотает последние таблетки. Измельченные, в ложечке. Лучо лежит рядом с Линой. Не спит.

22.00. Лучо глотает свои последние таблетки. Она моет посуду. Курит на террасе. Гладит. Развешивает выстиранное белье. Курит на террасе.

23.00. Она принимает душ. Ложится в кровать. Думаете, тут же засыпает, потому что устала как собака? Ничего подобного. Без своих таблеток Она бы вообще не заснула.

24.00. Она глотает снотворное.

00.30. Засыпает.

Она зарабатывает восемьдесят три тысячи лир в день. Имеет право на четыре свободных часа в неделю. Не возмущается. Русские и польки стоят в два раза дешевле. Кто

такая эта «Она»? Она — это Нелла. Та самая Нелла, которая нам пустила «Унесенных» с видеокассеты. Справедливость существует! Знаете, нельзя издеваться над людьми!

Жалко, что вы никогда не увидите Эллу. Мою лучшую подругу. Она моложе меня на двенадцать лет. Сейчас ей, может быть, сорок, или тридцать восемь, или тридцать шесть. Помните, как мы с ней сидели в маленькой кофейне рядом с той церковью… Когда пес облизывал сахарницы? Да. Тогда ей еще не было тридцати. Элла высокая, я бы сказала, длинная женщина. Может быть, метр восемьдесят. Шестьдесят два или три килограмма. Волосы светло-каштановые. Густые. До плеч. Прямые. Чаще всего она носит хвост. Хорошо помню, как она выглядела тогда, когда тот пес, когда мы с ней сидели в кофейне рядом с маленькой церковью… Глаза ее были за практически черными очками, лицо — бледное, белое, без макияжа — смотрело на меня, а розовые губы — без помады, довольно полные — то открывались, то закрывались, то открывались… И снова закрывались. Не надо издеваться. А я смотрела на белые, ровные, крупные зубы. У нее высокие скулы. Элла красавица. Я не говорю — сказать такое было бы свинством, но мне приятно, что Борис вылизал Мирьяну в холодной ночи. Элла моя подруга. Но когда я смотрела на Эллу, когда я смотрела на ее красивые губы и зубы, ее собственные зубы, без всяких там коронок, и вспоминала собственные зубы под коронками, мне было очень приятно, что все происходит не по правилам. Что красота не дает никакой гарантии, не является страховкой. Можно быть хорошенькой, как котенок в плетеной корзине или как глаз бегемота, а это самое красивое, что я в жизни видела, — глаз бегемота. Вы не понимаете, о чем я говорю? Вы когда-нибудь смотрели внимательно в глаза бегемоту? Жаль. Короче, я просто хочу сказать: ты можешь быть красива, как глаз бегемота, а твой муж все равно потянется языком в сторону чужой пизды. Прекрасное чувство. Прекрасное! Элла тогда, в кофейне, когда тот пес облизывал сахарницы, а она мне рассказывала, как Борис лизал Мирьяну, похлопала меня по плечу:

— Ты меня слушаешь?

— Да, — сказала я.

— Что бы ты сделала на моем месте? Что ты мне порекомендуешь?

Какое слово — «порекомендуешь»! Когда в Опатии, в том ресторане, я ела рыбу, после которой срала несколько дней подряд, официант мне, помню, сказал: «Я бы порекомендовал вам…»

Говно. Терпеть не могу рекомендовать. Я молчала.

— Скажи что-нибудь, — сказала Элла.

— Слушай, — сказала я, — давай подойдем к этому разумно.

— Давай, — сказала Элла.

— Представь, что это ты стоишь на ледяном Корзо.

— Да, — сказала Элла.

— Вокруг тебя толпа.

— Да, — сказала Элла.

— Тебе холодно. Ты рассеянно смотришь на шествие масок, колонну грузовиков и все остальное говно…

— Да, — сказала Элла.

— Борис в Далмации, у своих. Тебе холодно, но домой, в пустую квартиру, идти не хочется. Диджеи орут: «Супееер, супееер, дорогие слушатели!»

— Да, — сказала Элла.

— У тебя в гимназии была несостоявшаяся любовь? Большая любовь? Твоя мечта?

— Нет, — сказала Элла.

— Ну, тебе в старших классах нравился кто-нибудь из школы? Хоть когда-нибудь? Может, из какой-то другой школы?

— Нет, — сказала Элла.

— Ну хоть один раз, хоть раз, хоть раз, мать твою, тебе кто-нибудь нравился?

— Да, — сказала Элла.

— Хорошо, — сказала я, — супер. Ты стоишь там, в демисезонном пальто, тебе холодно, вокруг толпа. Тебе даже не протолкаться до автобуса. А машину взял Борис.

— Да, — сказала Элла.

— Вдруг в этой толпе этот, твой, дотрагивается до твоего плеча. Ты вздрагиваешь, оборачиваешься и видишь… Какие у него глаза, у твоего?

— Карие, — сказала Элла.

— Значит, ты видишь карие глаза и говоришь, неважно, что говоришь, это мы пропустим, а то мне уже начало действовать на нервы, а он тебе говорит «пойдем» и берет тебя за руку, ну, ты бы с ним пошла?

— Да, — сказала Элла.

— Вот видишь, — сказала я, и мне стало немного легче.

Элла сняла очки.

— Он приводит тебя к своей машине, машина у него какая?

— Стоядин, — сказала Элла.

— Ладно, вы сидите в машине, тип запускает какую-нибудь кассету, ты музыку любишь, какую кассету?

— «Квин», — сказала Элла.

— ОК. «Квин». Их я знаю. И пока покойный пидор Фредди и толстуха Монтсеррат орут «Барселооооонааа…», он тебя вылизывает. Когда покойник опять заводит «Барселооонааа», ты ему отсасываешь. Неужели это что-то совершенно невероятное?

— Нет, — сказала Элла.

— ОК, — сказала я. — Тогда прости и забудь.

В этой кофейне к чаю подают еще и маленькие пирожные в форме сердца. Я сунула в рот это пирожное. Пока оно там у меня таяло и Элла уверенными движениями закуривала сигарету, а глаза у нее были похожи на две темно-коричневые маслины в прозрачном оливковом масле, я спросила:

— А кстати, кто он, этот тип, который тебе нравится?

— Кики, — сказал Элла.

Да. Вы правы. Хотя вы ничего и не сказали. Крайне глупо пердеть во все стороны и что-то рекомендовать. Но вы меня плохо знаете. Вы, должно быть, думаете, что я просто охуела, когда услышала, что Элла мечтает, чтобы язык Кики оказался у нее между ног. Вовсе нет. Мне было очень приятно. Потому что я знаю, что Кики никогда, никогда, никогда не дотронулся бы до плеча Эллы. Кики никогда не потянулся бы языком к ее пизде. Я это точно знаю. Но если вдруг когда-нибудь, когда угодно, когда бы то ни было, один раз он что-то там и вылижет… Короче, вы меня понимаете. Так вот, если… Я вам вот что скажу. Я бы на это закрыла глаза. Если кого-нибудь любишь, то тебе должно быть приятно, если с твоим любимым происходит что-то хорошее. Люди, ведь жизнь так коротка. И если хочется вылизать чью-то пизду, ну вылижи ты ее! Чтобы потом годами не сокрушаться, что не вытер тогда рот рукавом футболки. Нет, я не мать Тереза. Нет, если бы мой Кики мне изменил, я бы не стала топором отрубать ему член. У вас просто не все дома.

На экране реклама. «Маме» пятнадцать лет. Может, даже меньше. Она собирает вокруг себя троих «детей». Почему это мамам в хорватской рекламе почти всегда по пятнадцать лет? Почему эти гребаные педофилы не найдут себе другой работы?! «Мама» крошит шоколад в какую-то смесь, похожую на рисовую кашу на молоке, но это не рисовая каша на молоке, а какое-то кремовидное говно. Белое. У всех троих тупых сопляков текут слюни. «Мама» чайной ложечкой запихивает деткам в их глупые рты эту рисовую кашу, которая вообще не имеет ничего общего с рисовой кашей. Молочная рисовая каша! Это моя любимая еда. Я не знаю, какое впечатление производят на вас абики, ну, я имею в виду абортированные. И что вы вообще о них думаете. Некоторые считают, что абики это тоже дети. Маленькие человечки, у которых отняли шанс вырасти и стать людьми с большими руками и ногами. У них есть все, хотя они очень маленькие. Просто у них все это в зачаточном состоянии. Они даже могут чувствовать боль. Как вы или я. Я всех своих абиков забыла. Хотя они были детьми и мне следовало бы их помнить. У моей бабули был сын, который умер, когда ему было две недели. Бабуля помнила его всю оставшуюся жизнь. Пятьдесят два года. Вот видите. Все мы разные. И все-таки я думаю, что вокруг этих абортированных детей поднимают слишком много шума. И делают это мужчины. Мужчины, которым плевать на своих больших детей. Тех, у которых уже есть руки и длинные ноги. И которые уже пошли в первый класс. И которым нужно купить ранец и посидеть вместе с ними над домашним заданием по рисованию. Но на таких им насрать. Они на них и алименты не хотят платить. Считают, что мамаша, курва, потратит

деньги на лак для ногтей на ногах, а потом будет задирать эти ноги вверх, чтобы принять какой-то гнусный чужой член. Для них, отцов, это совершенно неприемлемо. На собственных детей у них нет ни денег, ни времени, однако о ваших и о моих детях, у которых еще даже не выросли руки и все остальное… ОК. Если бы я дала им шанс, у них бы выросли и руки, и ноги. Вы понимаете. Так на чем я остановилась? Да, такие типы знать ничего не желают о своих собственных детях, зато всё знают об абортированных. Пишут научные работы, выступают с лекциями, раздают листовки, показывают слайды, демонстрируют фильмы, в которых с помощью замедленной съемки можно увидеть, как при аборте разрывается на кусочки крошечное тельце. У этих онанистов взгляд полон любви к уже покойным абортированным и ко всем будущим жертвам. Они только что не кричат: «Абортированные всех стран, соединяйтесь!» Хотят всех их поднять на ноги! Не горячитесь! Я всех моих абиков забыла. А их у меня было несколько. Да, хреново это, когда у тебя задержка. Хреново — еще мягко сказано. Начинаешь с того, что щупаешь сиськи. В такие дни они всегда делаются крупнее, чем обычно. Набухают, дотрагиваться больно. Суешь палец между ног. В надежде выковырять что-нибудь красное. Если не красное, то хоть коричневое. Или цвета ржавчины. Что угодно, хоть что-нибудь. Но жизнь говорит тебе: не горячись. Меня, например, постоянно мучает кандида. Что такое кандида? Вы что, с луны свалились? Это грибок такой. Он развивается, когда падает иммунитет. А у меня иммунитет всегда в полной жопе. Но в те дни, я имею в виду дни, когда суешь себе в дырку палец, даже этого проклятого грибка нет. Ничего нет! А купить тест рука не поднимается, потому что хочется надеяться на лучшее. В жопу тест! Легче всего купить тест! А знаете, что хуже всего? И это я тоже проходила. Хуже всего думать негативно. То есть думать, что ты залетела! Когда ты вовсе не залетела, но считаешь, что залетела! И трахаешься так, как будто ты действительно уже залетела, хотя ты не залетела, и из-за этого залетаешь… Не успеваете следить за ходом моей мысли? ОК. Я хотела сказать вам, что хуже всего, когда точно не знаешь. Когда узнаёшь, то все остальное — это вопрос техники. С утра пораньше с полиэтиленовым пакетом в руке идешь в роддом и встаешь в очередь в регистратуру. У всех у нас, в очереди, в пакетах ночная рубашка, тапочки, гигиенические пакеты, запасные трусы, носки из чистого хлопка, потому что на «кобыле» жуткий холод, ступни просто леденеют… После первого абика я, когда отправлялась в роддом, всегда брала с собой не полиэтиленовый пакет, а кожаный дорожный саквояж. Потому что так похоже, что я собралась в командировку и в роддом зашла просто на минутку, по дороге в аэропорт. Да и вообще, с сумкой практичнее, потому что можно сунуть в нее и дополнительное снаряжение: жидкое мыло, полотенце простое, полотенце махровое, косметику, «Унесенных ветром» на случай, если не остановится кровотечение… Когда подходишь к окошку, то приходится орать медсестре свое имя, фамилию, адрес, год рождения… Эти гребаные сестры, те, которых сажают в окошко, как назло всегда глухие. Но чистые и аккуратные. И никогда не носят в животе абика. От них хорошо пахнет даже в семь часов утра, и им никогда не приходилось переживать долгую ночь, отвратительную ночь, в течение которой сто, и сто, и сто, и еще сто раз мучаешь себя вопросом: ну какого хрена?! И ведь ему, как назло, в тот раз было совершенно плевать, куда кончить. Им, как правило, это действительно безразлично. Одна дырка, вторая, третья… Они кончают, как мы захотим. Но это мы, именно мы считаем, что они просто рвутся кончить в нас, и мы хотим доставить им такое удовольствие. Считаем, что именно так мы привяжем мужчину к себе, не останемся одинокими, сможем издевательски улыбаться, читая в очереди к парикмахерше лизу. Текст под названием «Как привязать Его к себе». Мы Его уже привязали! Наш кончает в нас, наш не натягивает на свой член гидрокостюм! И поэтому Он — наш!! Мы не такие, как те дуры, у которых Его нет, которые не привели в состояние полной боеготовности все свои дырки и поэтому теперь вынуждены читать лизу. А мы живем в счастливом браке, нас соединяет счастье, мы счастливо прилепились друг к другу, мы счастливы на «кобыле». Анестезиолог спрашивает, нет ли у тебя аллергии, а сестра тебе говорит: ниже, ниже, ниже, ниже… Врач не говорит ничего, ты у него сегодня девятая, он на тебя не смотрит, он тебя не видит… Этой ночью у него было дежурство, он не спал, новенький совсем не ориентируется, и кто ему только диплом выдал, не будь его отец тем, кто он есть, этот обалдуй был бы просто шофером в Италии. Все это он говорит сестре, которая молча слушает, следя за тем, где твоя задница, а где пизда. Анестезиолога не видишь, но чувствуешь. Он стоит у тебя за спиной. А потом, и это самые приятные мгновения моей жизни, тебе втыкают в вену иглу. Чувство такое, как будто летишь куда-то туда, куда и хочешь улететь, но не решаешься или же, решившись, получаешь облом, как это было со мной, когда они меня разбудили и сказали, что я должна была подумать о тех, кто мне дороже всех, короче, рядом с этим чувством полета меркнет любой оргазм. И новая пара туфель от прада, и даже глаз бегемота… За тот момент, когда анестезиолог втыкает тебе в вену иглу, можно отдать без преувеличения все… А потом просыпаешься. В палате с еще пятью или шестью дамами. Четыре из них уже складывают в пакеты свои ночные рубашки и окровавленные трусики, пятая курит в коридоре. Когда я просыпаюсь после наркоза, мне всегда хочется молочной рисовой каши. Молочную рисовую кашу обычно дают мамам после родов. Это мое самое любимое блюдо. И получить его можно только в роддоме. Вы можете иметь кучу денег, ваш муж может быть президентом страны или главарем хорватской мафии, но вы все равно не сможете заказать молочную рисовую кашу даже в самом дорогом ресторане Опатии. Ни за какие деньги. Таких денег нет. Эти мудаки просто не умеют ее варить. Я такую кашу ела в первый раз после того, как родила Аки. До сих пор помню ее вкус. Как-то раз, после аборта, я попросила принести мне молочную рисовую кашу. Я знала, что женщины после аборта не имеют права ни на обед, ни на воду, ни на чай, короче, ни на что. Да и у кого поднимется рука принести этой проклятой бляди, которая убила человеческое существо, которая не дала вырасти крохотным ручкам и масеньким ножкам, которая заставила угаснуть сияние очей и задушила смех и радость, у кого, я спрашиваю, поднимется рука принести такой бляди обед! Если только этот обед не последний обед в ее жизни. А на это было не похоже. И теперь представьте себе выражение лица медсестры, у которой эта маленькая блядюшка, какой я была двадцать пять лет назад, требует рисовой каши! Представьте себе ее лицо! Это не от избалованности, глупости или капризного характера! Это от бесстыдства! Это провокация! Какой тут поднялся крик! Вопли! Ах вы жопы сраные! Мать вашу! Неужели у меня нет права на такое скромное желание?! И она орала на меня там, где говорят шепотом! Рисовой каши мне, конечно, никто не принес. Я не обиделась. У сестры тоже есть свои права, например, на верность собственным принципам. Но я дала себе зарок. Рано или поздно, рано или поздно… Да. Я еще получу свою молочную рисовую кашу. На последний аборт я отправилась как раз тогда, когда была какая-то заваруха на Плитвицких озерах^[28]. Жуткая заваруха! Поэтому я и запомнила. Кстати, может быть, это как раз и было начало этой войны? Но меня это с курса не сбило. Я забралась на «кобылу» и потом проснулась в палате. Одноместной. Это оплатил мой Кикочка. В вазе стояла ветка орхидеи. Мне именно ветку и хотелось. Нежно-розовая ветка орхидеи в стеклянной вазе. Не в трехлитровой банке из-под маринованных огурцов или вишневого компота, а в вазе. Мне хотелось увидеть что-нибудь красивое, когда проснусь. Я знала, что проснусь. От аборта редко помирают. Раньше, во всяком случае, так оно и было. «Что вам угодно? Что вам подать? — спросила медсестра. — Горячий чай, сок, обед, бульон?» «Молочную рисовую кашу, двойную», — сказала я. Медленно, ложку за ложкой, я отправляла в свой голодный рот горячую кашу. Но что вы можете об этом знать! Откуда вам знать о том, что могут сделать деньги? Кики заплатил тысячу марок. За тарелку риса и горячего молока. А почему я уже сто лет назад не выписала рецепт из «Золотой кулинарной книги» покойной синьоры Вучетич? Вы просто глупы. Глупы как тупой нож.