Укради у мертвого смерть

Просека сквозь ельник, сползавший к Волге, контуром походила на чашу. В чаше до краев стояла серая ночная река. Когда Севастьянов, дробя шаг на крутизне, скатился на за­лизанный водой песок, на другом берегу запустили трактор. Кормившиеся на отвалах пахоты чайки лениво взметнулись вокруг осветившейся кабины.

Катер-паром,

едва притащившийся с той стороны, обдал вонью пролитой солярки. С борта вода казалась жестяной. Чеканка, оставленная на ней кормой, так и держалась под высоким и светлым небом. А еще вечером оно провисало от набухавших туч. Май... «Погода больно изменчивая, давле­ние скачет резко... Старикам плохо, вот и помер», — сказал, нажимая на «о», участковый уполномоченный по телефону о Васильеве, на дачу которого Севастьянов теперь добирался из Москвы.

Паром, видимо, делал последний рейс. Штурвальный, переговариваясь заспанным голосом с матросом-швартовщиком, ругал за пролитую солярку тракториста, которому слил в долг горючего. В проблесковых всполохах сигнально­го фонаря с ходовой рубки появлялась и исчезала корзина с кроликами.

Дом стоял двумя километрами ниже пристани. Издали Севастьянов разглядел, что у изгороди топчутся четверо или пятеро.

Человек, стоявший затылком к луне и потому как бы не имевший лица, сказал:

— Сука. Никого не подпустит.

— Чепуха какая-то, — ответил другой. По голосу Севасть­янов определил Василь Василича, колхозного счетовода и в прошлом друга покойного.

— Совсем одинокий оставался... Собаки, в особенности сучки, это понимают и никого не подпускают... Как собако­вод авторитетно заявляю. А теперь он, помер. Подавно не подпустит. По ее мнению, мы съедим труп.

— Что?

— Съедим, говорю... Кем он работал-то?

Это относилось уже к Севастьянову.

— В каком смысле?

— Ну, в какой должности?

Теперь понятые и собаковод, оказавшийся в милицей­ской форме без знаков различия, и второй милиционер — лейтенант, звонивший в Москву, смотрели не на овчарку за оградой, а на Севастьянова.

— Бухгалтером.

Овчарка, тревожно тянувшая морду в их сторону от шез­лонга, в котором, завалившись на бок, лежал покойник, взвыла.

— Бухгалтером, говорю...

— И так жил?

Собаковод дернул подбородок на бревенчатое строение с верандой вокруг второго этажа и колоннами под ней, как у барской усадьбы.

— Все живут как могут, — сказал Севастьянов.

— Как это?

— По-своему... Ну, что разговаривать. Уймите собаку.

— Придется застрелить. Давно уж ждем... не подпускает.

— Тогда — я, — сказал Севастьянов.

— Мы не имеем права доверять оружие, — проокал лей­тенант.

— Да я не о том. Я сам ее успокою...

Бумажник, полученный на день рождения позавчера в этом доме, зацепился застежкой в кармане пиджака. Сева­стьянов рванул его. Может, шершавая слоновая кожа храни­ла запах живого и собака поймет?

Лейтенант, перекинув руку за калитку, мягко оттянул задвижку. Фамилии его Севастьянов не помнил, хотя тот назвался по телефону. Года два назад он появлялся на даче, интересовался: не доводилось видеть в заводях угнанную лодку?.. Кивнул Севастьянову, мол, давайте.

— Приближайтесь приседая, — посоветовал специалист.

Овчарка вдруг легла на живот и поползла к Севастьянову, оставляя на траве темную полосу. От ее шерсти остро несло прелью. Жесткое темя и загривок, поднырнувшие под ла­донь, покрывала холодная роса. И пока Севастьянов мокры­ми, враз пропахшими псиной пальцами мял и давил себе переносицу, чтобы не расплакаться, участковый, собаковод, Василь Василич и другой понятой обходили их по обеим сторонам. Собака дернулась, он зацепил ошейник, бессмыс­ленно подпихивая под крупитчатый нос раскрывшийся бу­мажник.

Севастьянов и собака видели, как подхватили шезлонг с Васильевым. Парусина провисала, покойник окоченел со­гнутым. Овчарку била дрожь.

Он расстегнул брючный ремень, вытянул и захлестнул за ошейник. Когда поднялся с колен, собака привалилась те­лом.

— Ну, пойдем, возьмем что-нибудь теперь на память, — сказал Севастьянов.

В доме всегда пахло старым деревом и сухим войлоком. Строился он в тридцатые годы, добротно, из выдержанных бревен. Сгнили, правда, балясины под перилами веранды, да там же понадобилось перестилать полы. Хозяин, выйдя два года назад на пенсию, неторопливо совершил замены. Сева­стьянов получил его дела, но не должность, и, может быть, тогда-то по-настоящему осознал, как крупно не повезло быв­шему начальнику, с которым дружил. В любом учреждении складываются, бывает, обстоятельства, когда за случившую­ся крупную неудачу кто-то должен ответить. Иначе-то ее не закрыть...

Он протащил собаку через нижнюю столовую. Подумал, что видит знакомую комнату последний раз... В простенке между окнами копия картины «Товарищи Сталин, Молотов и Ворошилов слушают чтение Горьким поэмы «Девушка и смерть», библиотечка «Огонька» за пятидесятые годы, бахромившиеся розовые и синие конверты древних грампласти­нок, патефон марки «Виктор», на коробке которого сиживал покойный, разжигая камин, приемник «ВЭФ» 1948 года и на нем радио «Сони» с электронной памятью, телевизор «Шарп» с видеоприставкой, полка с кассетами.

Дом начальник унаследовал. Его отец входил в штат по­мощников Сталина и на даче в редкие приезды спал, по сложившемуся в Кремле обыкновению работать ночью, пре­имущественно днем. Теперь Васильев тоже умер, а дача отойдет никому, потому что после смерти жены у начальни­ка, помимо Севастьянова и собаки, близких не оставалось...

Несколько часов назад в управлении занявший долж­ность Васильева Людвиг Семейных, узнав о внезапной кон­чине предшественника, сказал, что ушла эпоха. Добавил: