Укрепить престол
Шрифт:
Нельзя сказать, что гусары были перебиты спящими, ими даже была попытка контратаки, но на узком пространстве, которое было оставлено четырем гусарским хоругвям, решительно невозможно сопротивляться конным. Остальные польские войска были отрезаны от гусар и не могли помочь.
Только шестнадцать лошадей были убиты сразу, или признаны покалеченными после боя. Покалеченных пришлось умертвить. Почти две тысячи коней, из которых только двести нестроевых, заполучил в свое распоряжение Скопин-Шуйский. В купе с тысячей комплектов снаряжения — это большой вклад в обороноспособность России.
После
В час дня по полудню были выстроены четыре терции, которые выдвинулись в шахматном порядке вперед, расставлена конница в глубине терций.
Сражение началось с концентрированного огня множества легких пушек. Поляки отвечали и даже попадали в русских пушкарей. Однако, преимущество в артиллерии было столь велико, что скоро польские орудия замолчали. Ходкевич было дело, приказал атаковать русские позиции. Однако, увидев выдвижение польской пехоты, Скопин-Шуйский приказал терциям так же выдвигаться. Русские орудия успели дать залп по польским гайдукам, изрядно их проряжая, а после терции закрыли пушкарей, принимая огонь на себя.
Тут Скопин понял, что построение, которое испанцами называлась «терция» — не абсолютное оружие. Польские гайдуки, выстроенные линями поротно, умудрялись произвести шесть залпов линиями, и этот огонь был более результативный, чем выстрелы русских стрельцов на флангах терций. Но поляки стали рано стрелять, в чем и допустили свою ошибку. Когда русский командующий увидел, что гайдуки не успевают перезарядиться, а заряженных аркебуз у неприятеля мало, поступил приказ стрелять русским мушкетерам. В стрелецких полках были выведены в отдельные сотни воины с мушкетами, которые били чуть подальше аркебуз, ну и большими пулями.
Началось замешательство в рядах польской пехоты, уже были те, кто смотрел себе за спину, почти что решаясь бежать. И тогда русская конница влетела в ряды гайдуков и стала ее крушить. Однако, тот самый Михалевский повел всего четыре сотни польских конных, даже не гусар, а пятигорцев и приданный к ним отряд татар. Вот эти неприятельские силы и смогли не допустить полного разгрома польских войск. Конные сражались, умирали, в то время, как польская пехота бежала в укрепленный лагерь. Михалевского потом взяли раненым, но, как оказалось, легко и он лишь потерял сознание от падения с лошади.
— Головной воевода, привели поляка, — сообщил десятник телохранителей Скопина-Шуйского.
— Садись, пан! — предложил Михаил Васильевич. — По здорову ли?
— Можешь на русском языке со мной говорить, воевода! Жив я, но прошу о чести быть убитым. Не могу я жить, когда побили всех моих славных воев. Если ли у тебя какой мечник добрый, кабы сразился я с ним? — говорил Вацлав Михал Михалевский.
— Нет, пан, не дам губить почем зря моих людей. Да и корить себя нечего! Я с тобой и разговариваю потому, что ты не дал мне победить еще вчера. Хотел посмотреть на того воина, что порушил мои планы. Поешь, выпей вина, но дай слово чести мне, что не побежишь и не станешь убивать моих людей! — сказал Скопин, указывая на стол, полный, пусть и походной, но сытной еды.
— Не могу я дать слово, что не стану убивать русских воинов… впредь, — отвечал Михалевский.
Михалевский сразу же решил согласится и дать свое слово, которое нерушимо даже перед королем. Не то, что, вдруг, Вацлав захотел жить, нет, только он понял, что сможет освободиться от плена, не сейчас, когда-нибудь. А, после, он еще принесет пользу своей родине Речи Посполитой и прославится шляхетской доблестью. Потому и не обещал не убивать русских, но дал слово, что пока он пленник, не станет лить русскую кровь.
Помнил Скопин, что нельзя отпускать своих врагов, тем более таких удачливых и крепких духом. Но не до конца выветрился в молодом мужчине флер рыцарской чести и нерушимости боярского, шляхетского, слова.
— Я понял тебя. И мне больше чести говорить с тобой, чем с твоим гетманом. Скажи, пан, а как нам замириться с Польшей? Отчего же вы посылали свою шляхту Русь грабить? — спрашивал Михаил, пытаясь разговорить шляхтича.
— А не будет замирения, пан воевода. Пока одна из сторон не поглотит другую, не будет мира долгого, — отвечал шляхтич. — Мы две державы, что растем и пока есть рост, есть и державность. Как Римская империя — пока росла, то жила, а после встретилась с варварами и все…
— Так мы варвары! Пусть так, ибо нынешние народы — все от варваров тех. Но я об ином скажу тебе, пан — общий ворог — вот что на время замирит наши державы, в ином… ты прав, — отвечал Скопин-Шуйский. — Скажи, а как поступит Ходкевич?
— Не спрашивай, пан воевода, прошу тебя, ни о гетмане, ни о польском войске. В остальном же я даю слово свое, как ты и просил, — сказал Михалевский.
Михаил Васильевич еще с час проговорил со шляхтичем, который оказался образованным и интересным собеседником. Потом был разговор с Хворостининым и полковыми головами. Оставалось еще четыре часа до начала нового сражения, но командующий так и не уснул.
А еще до рассвета началась пушечная канонада. Те пушки, что притащили из крепости, стреляли редко, но били с того расстояния, до которого польские орудия не доставали. Да и было у поляков тех пушек не более пяти. То есть — пять и было, но одна отчего-то не стреляла.
Пусть и надо спешить, но Скопин решил подождать два дня, продолжая безнаказанно расстреливать польский лагерь.
Ходкевич же посчитал, что нужно смело умирать и повел свое воинство в решительную атаку. Все оставшиеся в строю восемь тысяч поляков рванули в бой. А вот наемники остались в укрытиях, под предлогом охраны лагеря. Была бойня, очень неприятное избиение отчаявшегося врага. Поляки умирали красиво, героически, но тут главное — умирали.