Улей
Шрифт:
— Нет. Прыгнул я нормально. Долетел, ногами земли коснулся. В вертолете офицер попытался убить нас с Дином. Как васпа увернулся от удара, не понимаю. Одноглазый тростью орудовал — мое почтение. Грозное оружие в умелых руках. Я кое-как ее сломал во всеобщей свалке. Преторианец как хруст услышал, рассудка лишился. Не просто оружие, не просто символ статуса — нечто большее. Мне кажется, это все равно, что генералу сломать посох. Офицер бросался на нас разъяренным зверем. Если бы не приступ, не отбились бы.
Я хорошо помнил любимое оружие преторианца.
— Как ты вообще с ним Договор заключил? — спросил разведчик, а я слабо улыбнулся:
— О, это долгая история.
— Времени хватает, — сказал Тезон, наматывая на руки стропы парашюта. — Я буду тебя тащить, а ты рассказывай. Дорога не близкая, я должен знать, что ты жив и дышишь.
Волокуша дернулась и поехала, а я облизнул сухие губы и попытался справиться с хаосом в мыслях.
— Грут забрал меня утром с тренировки, — начал я рассказ, — и повез на лифте в преторию…
К вечеру Тезон устал. Я хоть и не лысый гигант Рихт, но и не легкая, как пушинка дарисса. Парашютные стропы натирали разведчику запястья, гимнастерка на спине промокла от пота, я давно молчал, а он не просил больше ничего не рассказывать. Волочил меня по лесу, монотонно переставляя ноги, как боевой механоид на марше. Деревья обходил стороной, а все мелкие шероховатости и неровности я чувствовал телом. Стонал тахо. Вернее, противно мяукал и сам себя хотел удавить, чтоб заткнулся.
Раздражало все. Холод, ветер, громкий шорох сухой травы под волокушей. Я почти оглох от него и все чаще видел, как двоились деревья, обступая меня непроходимой чащей. А еще я, наверное, так сильно хотел домой, что местность начала казаться знакомой. Вроде здесь мы шли с Тезоном к патрулю васпов, или возвращались с отцом из деревни. Или я брел, едва переставляя ноги, с тренировки у Публия. Да, помню я это двойное дерево. Кажется.
Тезон остановился и отпустил волокушу. Но не сел рядом со мной, как делал до этого, а прошел вперед, осторожно и бесшумно ступая по сухой траве. Я попытался отвернуться. Пусть идет по своим делам, что я слежу за ним? Но разведчик никуда не ушел. Застыл возле дерева, прислонившись к нему лбом.
— Тезон, тебе бы поспать, — тихо сказал я. — Хотя бы час. Второй купол есть. Расстели его и ложись. Я никуда не убегу.
Заблудились мы. Ходили по кругу. Оттого и деревья казались знакомыми. Бесполезно все. Нас или васпы найдут и прикончат, как дезертиров. Или люди. Ополченцы. У них мы тоже долго не проживем. Забавно, но в болотах мертвого леса останутся еще два трупа с отрезанными головами и номерами сто пятьдесят шесть и двести тридцать, выжженных клеймом на груди. А говорили, судьба ничего не повторяет дважды.
— Ты прав, давай отдохнем, — глухо ответил Тезон. — Ты не замерз? Я поищу для тебя воды, но я не уверен, можно ли тебе пить. Как ты себя чувствуешь? Покажи живот.
Разведчик подошел ко мне, размотал парусину с живота и задрал гимнастерку. Смотрел долго, хмурился и вздыхал совсем, как военврач. Я не знал, насколько все плохо, мог только предполагать. Давно перестал различать оттенки боли, и вместо живота был один огромный тяжеленный камень.
— Нормально все, — соврал я. — Сейчас отдохнем, ты поспишь, и пойдем дальше. Мне кажется, мы уже близко.
— Верно кажется, — ответил Тезон, зажмурившись и запустив руку в волосы. — Мы в лагере. Ты лежишь чуть левее входа в штабную палатку.
Над головой качнулись деревья. Грудь охватило спазмом, но засмеяться я так и не смог. Дурак слепошарый. Полдня стоял здесь на посту, пересчитывая хвоинки на ветках, и не узнал местность. Да если потрудиться, то можно найти отметины от креплений палаток и собственные следы. И в воздухе тянуло отработанным ракетным топливом. Его привкус вяз на зубах густой смолой. Я же не мог его забыть.
— Они улетели, — сказал я, чувствуя, как рот кривится в усмешке. Неуместной и дикой, но других чувств не нашлось. — Зря мы с Дином разрисовали днище вертолета. Твои разведчики его не увидели. Зато рейд васп засекли. А дальше все, как по нотам. Инструкция, Тезон. Из нее не бывает исключений. Даже ради сына генерала. Тем более, ради такого, как я.
Никчемного, бесполезного, ненужного. Зачем родился? Затем, чтобы мать не стала преступницей? Не сделала аборт? Она один раз поддалась страсти, а я двадцать циклов мучился. И вот, когда меня почти сломали, когда на теле не осталось живого места, я наконец-то добрался до отца. Нашел лагерь. И что увидел? Ничего. Отец собрал вещи и улетел. Бросил меня. Снова.
Пустота росла в груди, вытесняя даже боль. Я чувствовал, как мысли в голове звенят натянутыми струнами. Такой чистый звук от них. Красивый.
Сейчас я должен отречься от отца. Осознать, наконец, что не нужен ему. Забыть, вычеркнуть из себя, как досадную ошибку из рапорта, и жить дальше. Но я не мог. Пусть я умру с этой мыслью, но я люблю его. И это такая же черта, через которую невозможно переступить.
— Дарион, — разведчик коснулся моего лба. — Давай я поищу воды. Хотя бы оботрем тебя от жара, станет легче.
— Не нужно. Мне ничего не нужно, правда, все хорошо. Разве что. Скажи. Ты сохранил мою записку из претории?
— Да. Спрятал за дверным косяком, потом забрал перед экзаменом.
— Уничтожь ее, пожалуйста, — попросил я. — Не знаю, чем думал, когда писал. Как-то глупо звучит, что я так и не нашел отца, — пересохший язык прилипал к небу, мешая говорить четко, но лейтенант ждал, не торопил. — Я не терял его. Отец всегда был рядом. Как мог, как умел. Он признал меня, не запрещал матери рассказывать о себе. Она даже не требовала, чтобы я второго ее мужчину звал папой. Никогда. У меня был один отец. Настоящий. Да, генерал, но ведь это не плохо, правда? Знаешь, он мне свой посох подарил. Тот самый. С поединка за звание. Отца назвали генералом и торжественно вручили ему посох. Символ признания. Высшую честь. А он привез его в горы и подарил мне. Представляешь?