Улица Сапожников
Шрифт:
— Мало, — вздохнул Ирмэ.
— А не двинуть ли к Анзику на огород? — тихо сказал Hoax. — Бобов там!
— Днем-то? — усомнился Ирмэ.
— Днем-то — самое время, — сказал Неах. — Ночью сторож. А днем кто? Днем-то самый раз.
— Не стоит, — сказал Ирмэ, — Попадет.
— Плюнь! — прошептал Неах. — Что тебе сделают? Ну, увидят. Ну, прибегут. А мы — драла. Свищи-ищи!
Огород — у самой реки — был большой. Три пугала — в пиджаках, в шляпах — стерегли его от птиц, сторож, по имени Гаврила, но прозвищу Косой, стерег его от воров. А стеречь-то было
Ребята остановились. Осмотрелись. Прислушались. Тихо. Ни души. Только вороны, черпая нечисть, гуляли по грядкам. А сторожа не видать — то ли спит, то ли ушел куда.
— Ну? — прошептал Неах. — Самое время!
Ребята осторожно поползли между грядками, как ужи — на брюхе, а проползти надо было порядком: бобы-то росли выше, у будки. Ползли медленно, вершок за вершком. А то — приостановятся, приподымут голову, слушают. Никого. Тихо. Ворон каркнет. Пловец по ту сторону моста ухнет: «Ух ты!» И — тишина. Ребята минуту послушают: все в порядке — ни души. И опять пригнутся и — дальше.
Вдруг Ирмэ услыхал шорох и тихий чей-то кашель. Между грядками, где-то совсем близко, притаился человек. Ирмэ лягнул Неаха, шепнул: «Замри!» Припал к земле и застыл.
Долгое время не слышно было ни звука. Тишина. Только сердце билось как часы — тик-тик. Уже Ирмэ думал, что ошибся. «Почудилось», думал он. Неах тянул его за ногу и шептал: «Ну, чего стал?» Он-то сам не слыхал ни шороха, ни кашля. Уже и Ирмэ казалось, что — чепуха, почудилось. Он приподнялся, огляделся. Никого. Вороны гуляют. Стрекочут кузнечики. Тихо. «Поехали!» шепнул он и пополз.
И вдруг — прямо впереди во весь рост поднялся человек без шапки, в белой рубахе, в синих домотканых портках. В руках он держал туго набитый мешок. Озираясь юркими, вороватыми глазами, он беззвучным шагом пошел к реке.
— Гаврила! — испуганно шепнул Неах.
— Какой там Гаврила? Гаврила с бородой! Вор!
И тут — с перепугу, что ли? — Неах выкинул дурацкую штуку: открыл, чудила, рот и что силы:
— Кар-раул! Воры! Кар-ра…
Ирмэ двинул его но зубам так, что он откатился и умолк. Но было поздно.
Человек услыхал «воры!», бросил мешок и побежал. Бежал он прямо на ребят. Это был молодой парень, рябой, с дурными черными зубами, но стройный и ловкий. Он пробежал так близко, что Ирмэ шарахнулся в сторону. Парень его увидал. «Убью! — прошептал он. — Убью, хвороба!» — прыгнул куда-то в ров, в овраг и пропал.
Из будки вышел сторож, Гаврила Косой, бородатый мужик в больших сапогах. Он, видимо, только проснулся: зевал, потягивался, крестил рот.
— Кто тут гавкает? — проговорил он гулким басом.
Ему никто не ответил. Ребята — ни живы, ни мертвы — лежали не дыша, Гаврила прошелся по огороду, замахнулся на ворон — «кыш, окаянные!» — и, зевая, почесываясь, вернулся в будку. Мешка он не заметил.
А ребята, ползком-ползком, выбрались из огорода, вскочили и — ходу. Остановились они только у моста.
— Услужил! — сказал Ирмэ. — Спасибо! Видал, кто это был?
— Кто?
— Да этот, с мешком?
— Нет, — сказал Неах. — Не видал.
— Оно, конечно, — сказал Ирмэ, — что на него, на вора, смотреть. Ты ведь такой — «не боюся никого, кроме бога одного». Орел!
Неах молчал. Сплоховал — ясно. Что тут говорить?
— Слободской Степа — вот кто, — проворчал Ирмэ.
Неах побледнел.
— Ну?
Слободского Степу в Рядах боялись как огня: вор и поножовщик — забубенная голова.
— Вот те и «ну», — сказал Ирмэ. — Балда!
— Будет тебе! — Неах чуть не плакал. — Что теперь-то, а?
— Известно что, — сказал Ирмэ. — Слыхал — «убью»? Вот и жди. Жди, когда ножом нырнет, — и все.
В местечко ребята вернулись тихие, понурые. С кем связались-то? Со Степой! Убьет ведь, вор! Факт — убьет!
Но уже на базарной площади ожили, повеселели. На базарной площади полно было ребят. Они с гиком, с криком прыгали вокруг какого-то лотка… Наскакивали на лоток всей оравой, стараясь его раскачать и повалить. Командовал паренек лет тринадцати. «Стройсь!» кричал он, но никто его но слушал. Тогда он обозлился и, приподнявшись на цыпочки, взмахнул рукой, гаркнул на всю площадь:
— По домам, бродяги! Шагом арш!..
Глава шестая
Вечерний разговор
Солнце стояло низко. Небо сгустилось, потемнело. Настали сумерки. От земли, как от печки, шло тепло. Легкий пар плавал над полем, и казалось, что поле тлеет и дымится.
На улице Сапожников было людно. Все высыпали на улицу — стар и млад — посидеть, покурить, спину расправить. Кто работу закончить не успел, тот сидел под сбоями у двери и строчил на швейной машине или вгонял последний гвоздь в сапог. Чахлые младенцы возились в пыли, тузили друг друга, и визжали. Мужчины, в жилетах, в опорках на босу ногу, молча курили, — устанешь за день, как собака, до разговоров ли. Зато уж женщины, высунувшись наполовину из раскрытых окон, стрекотали, как сороки. Огня еще не зажигали, — керосин-то не дармовой, а пока можно посидеть и так, без огня, ничего не сделается.
И только в одном долю, высоко, под крышей, неярко горел огонек. Дом этот на улице Сапожников называли «Высоким курятником». Старинный это был дом, «Высокий курятник», самый населенный и самый бедный дом в местечке, нескладный какой-то, смешной. Вокруг всего дома шли перильца, лесенки, балкончики. Верхний этаж — это был единственный в Рядах трехэтажный дом — выдавался далеко вперед и висел над улицей, как навес. И всегда — рано утром, поздно ночью — дом гудел, ревел, пел и плакал.
Внизу, в подвале, две сестры-портнихи, Либе и Нэше, шили приданое богатым невестам местечка. Девушки сидели у окна, игла быстро мелькала в прозрачных пальцах. Сестры шили и тоненькими голосами ноли о милом, который уехал в далекую страну, в Америку, и забыл, и письма не шлет. Они пели и кашляли глухо, как старухи, а в подвале темно, сыро, что в колодце, и гнусно пахнет чем-то кислым, — клопами, что ли, — и по стенам пышно цветет плесень.