Улица Сапожников

Левин Дойвбер

Заложив руки в карманы штанов, Ирмэ стоял и смотрел на Моню. Не изменился: такой же, как был. Как тогда на складе. Ну, вырос немного, вытянулся. А то такой же: румяные щеки, длинный нос. Индюк!

— Раньше бы убил, — сказал Ирмэ. — А теперь не трону. Теперь есть чека и трибунал. Там разберутся. Понял?

Моля стоял, потупив голову, и не отвечал.

— Важничает, Семен, твой барчук, — сказал Ирмэ. — Говорить с нами, с такими, не хочет. Скажи ты!

Семен подмигнул:

— Поговорит!

Ирмэ,

не вынимая из карманов рук, подошел к барьеру вплотную.

— А помнишь тогда, на складе? — сказал он. — Говорил. Даже пальцем тыкал: «Вот». Помнишь, небось?

— Ну, помню. — Моня поднял голову.

— А теперь, конечно, — сказал Ирмэ, — ты теперь — благородие, где тебе с такими?

— Ну, ваша взяла! — тонким голосом вдруг крикнул Моня. — Ну, и плевать я хочу.

— Плеваться-то нечего, — спокойно сказал Ирмэ. — Плюнешь, а плевок к тебе назад. Глаза себе заплюешь. А что наша взяла — это верно. А почему взяла? Ты подумай. Студент ведь. Ученый.

Моня молчал.

— Так-то, — сказал Ирмэ. — А, впрочем, что с тобой толковать? Только время губить. — Он помолчал. И вдруг сказал тихо и свирепо: — А за Неаха, гады, поплатитесь! Помни!

Проходя мимо Семена, Ирмэ строго сказал:

— Гляди, Семен, в оба, — сказал он. — Уйдет — ответишь.

Семен хлопнул ладонью по ложу винтовки.

— А это видал? — сказал он. — Не уйдет!

На мосту Ирмэ опять встретился Игнатка. Он был прямо сам не свой — не то рехнулся, не то пьян. Он не шел — бежал, видимо, не понимая куда и зачем.

— Куда? — сказал Ирмэ.

Игнат не расслышал. Ковыляя хромой ногой, дыша тяжело, с хрипом, он мчал по мосту, не замечая Ирмэ, ничего вокруг не замечая.

Ирмэ поймал его за полу шинели.

— Куда?

Игнат вылупил глаза, узнал Ирмэ, захихикал и вдруг понес что-то несусветное. Ирмэ ничего понять не мог.

— Ты — толком, — сказал он. — Что случилось? В чем дело?

— Тут он! — выпалил Игнат.

— Кто он?

— Да Каркасов!

— Какой Каркасов?

— Да ротный!

Ирмэ вспомнил: «A-а, ротный».

— Ну, и что?

— Да гляжу — ведут его наши, — захлебываясь говорил Игнат. — «Ай, говорю, братцы, да это ж Каркасов!» — и к нему. А конвойный не пускает. «Мы — говорит, — не знаем, кто он такой. Это он в штабе скажет. А только, — говорит, — трогать его не дам. Есть у тебя про него что — беги в штаб, доложи кому надо». Я вот в штаб-то и бегу. Не знаешь, где он, штаб-то?

По ту сторону моста, грозные ночью, стояли крепостные стены, древние, тяжелые, с бойницами, с круглыми воротами. Под мостом, черная, чернее сажи, протекала река Осьма.

Вдали на Осьме догорал пароход — он загорелся при взрыве арсенала. Вокруг хлопотали дубровцы, спасали, что можно. «Крепкие ребята, — подумал Ирмэ. — Что надо ребята!»

Иоганн нетерпеливо вышагивал по паперти. «Ругаться будет», думал Ирмэ, поднимаясь по широким ступеням вверх. Но Иоганн до того ему обрадовался, что и поругать забыл.

— Мне в штаб итти, а эти, — он показал на уснувших бойцов, — а эти спать легли.

— Иди, — сказал Ирмэ. — Я постою.

— На твою ответственность, — сказал Иоганн. — Помни.

— Ладно, — сказал Ирмэ. — Есть.

Иоганн было пошел и вдруг вернулся.

— А ты спать не хочешь? — глядя на Ирмэ поверх очков, тихо сказал он. — Ты устал.

— Поспал бы, — признался Ирмэ. — Да что поделаешь? Крути ни верти, а покараулить же кому надо.

— Ну, ничего, — сказал Иоганн. — Мы порядок в городе сделаем и отдохнем. Сухари есть?

— Есть.

Иоганн ушел.

Ирмэ проверил винтовку, заряжена ли, и, прислонившись плечом к колонне, задумался. Светало. Небо побледнело. Предутренний сумрак стоял над землей. В сумраке видны были река, холмы за рекой, перелески, поля. Там, за городом, лежала огромная страна — луга, леса, деревни и села. Рэсэфэсэрэ. Советская. Социалистическая. И вся страна воевала, дымилась, горела. Рэсэфэсэрэ — это не просто. Это кровью завоевать надо.

Раз как-то в такое-то вот утро Hoax разбудил его стуком в окно. «Батька помирает, — топотом сказал он. — Два дня не ел. Хлеба нет, понимаешь? А теперь вот — как захрипит. Вижу — помирает. Я — за тобой. Пойдем, а?»

Нохем тогда не умер. Его только потом, в тюрьме, доканали.

А вот Неаха убили.

Ирмэ стоял недвижно, положив руки на дуло винтовки. Так. Неах убит. Убит товарищ, друг, с которым вместе росли, голодали, по огородам рыскали. Так. Однако рано ты умер, Неах. Рано. Посмотрел бы на Моню, как его Семен стережет, чтоб не ушел, чтоб «барчук» не ушел, — понравилось бы. Да.

Громко стуча по каменным плитам тяжелыми солдатскими сапогами, Ирмэ медленно прошелся по паперти собора.

«…зимой дров сколько хошь — на, топи. И хлеба сколько хошь — ешь объедайся. Жри, леший. А ведь будет это, рыжий, знаешь».

— Знаю, Неах. Будет.

Ирмэ споткнулся обо что-то, чуть не упал. Он вскинул винтовку и, отступив, крикнул;

— Кто?

В ответ послышался густой храп.

Ирмэ осторожно подошел, взглянул и — тьфу ты! Кого испугался, рыжий?

Прислонившись спиной к двери, полусидя, спал Иолэ Кузнецов, а поперек, положив голову Иолэ на брюхо, спал другой боец, рослый парень с оспенным лицом, тот самый, что пристал к отряду у хуторов за Ипатовкой. Оба храпели во всю мочь. У парня рубаха была изодрана в клочья — это, должно быть, когда лез в гору.