Улыбка пересмешника

Михалкова Елена Ивановна

Состояние мое было таким, что я поймала такси и назвала адрес Сени, приятеля Кирилла, с которым их связывали общие воспоминания юности и кое-какие шалости, как говаривал муж. Я была уверена, что он сможет мне помочь, подсказать, что делать, а главное – сможет снова вернуть этот скособочившийся, сошедший с ума мир в нормальное состояние. Семен всегда симпатизировал мне, и я хорошо к нему относилась, несмотря на то, что он много лет отсидел в тюрьме за жестокое преступление.

Через два часа таксист высадил меня около его дома. Я поднялась на второй этаж, нажала на кнопку звонка, дождалась, пока мне откроет незнакомая пятнадцатилетняя девчонка, и только тогда вспомнила, что Сеньки здесь нет, потому что он уже несколько

месяцев как мертв, и я это знала. Вопль, вырвавшийся из моего горла, был отчаянным воем сошедшей с ума собаки, обнаружившей, что ее долго кормили, холили и ласкали лишь затем, чтобы в итоге нарезать из нее тонкие полоски мяса и замариновать их в соевом соусе, а единственный пес, с которым она могла поделиться своим страшным открытием, – сгнившее чучело со стеклянными глазами.

Глава 2

Татьяна раздела Матвея, запихнула шапку в рукав его куртки и бросила взгляд на прелестную девочку, сидевшую рядом. Пока ее мать трещала, прижав плечом к уху трубку сотового телефона, девочка расправляла многоярусные оборки розового платья, казавшегося стеклянным: одну за другой, вдумчиво, неторопливо... И походила то ли на куклу, наряженную принцессой, то ли на принцессу, наряженную куклой.

К девочке подскочил мальчуган лет шести в костюмчике, с галстуком-бабочкой, и оба принялись оживленно болтать, причем девочка точно так же наклоняла голову, как ее мать, хмурила брови и взрослым жестом то и дело поправляла у мальчугана бабочку, и без того сидевшую ровно.

«Все дети как дети, – грустно размышляла Таня, одергивая на сыне джемпер, как всегда, собравшийся где-то под мышками и из симпатичной вещицы превратившийся в невнятную тряпочку, – наряжаются, красуются, общаются! Один мой...» Она не договорила про себя и только красноречиво взглянула на Матвея.

Мальчик сидел молча и явно скучал. Его не интересовали ни другие дети, ни оживленная суматоха возле лотка с заманчивыми детскими глупостями вроде париков, карнавальных масок и волшебных палочек, ни даже буфет, хотя Татьяна пообещала ему купить любое пирожное, какое он захочет. Он послушно сложил руки на коленях и ждал, когда же мама наконец уведет его куда-нибудь из этого шумного, суетливого и весьма бестолкового места.

– Посиди, подожди меня, – сказала Татьяна, примеряясь к очередям в гардероб, – я сейчас.

Когда она вернулась, девочку в розовом сменила девочка в красном, а Матвей так и сидел, безучастно глядя перед собой.

– Послушай, – начала она, чувствуя, как в ней закипает беспричинная злость, и всеми силами стараясь подавить ее, – а ты вообще хочешь идти на спектакль?

– Ну-у-у... хочу, – без энтузиазма ответил сын.

– Вот и пойдем! – приказала Татьяна, хотя секунду назад решила, что сейчас же, немедленно, отведет его домой без объяснения причин, и пусть он там сидит с выражением лица «мне ничего от вас не надо».

– Пойдем, – согласился Матвей, поднялся и вопросительно посмотрел на нее: – Куда идти?

Он видел, что мать рассержена, но не понимал почему. Да ему было и не до того, чтобы обдумывать причину, потому что среди большого скопления детей и взрослых он всегда чувствовал себя неловко и, если признаться честно, чуточку боялся. Он, конечно, тщательно скрывал свой страх от матери, и даже от самого себя скрывал опасения, что его заберут чужие взрослые – возьмут деловито за руку, как будто он их сын, и уведут в свою семью. А оттуда он уже не сможет сбежать, потому что все время забывает номер квартиры, и мама ругает его за это. А она, наверное, будет бегать, искать, сначала начнет зло ругаться, а потом испугается, как всегда бывает, но в конце концов подберет себе другого мальчика и успокоится. Решит, что теперь этот мальчик будет ее сыном.

Поэтому Матвей мрачновато поглядывал на мальчишек, попадавшихся на их пути. Одного, самого неприятного, он заметил, когда они

поднимались по лестнице. Тот шел им навстречу из полутемного коридора и смотрел как-то особенно пристально и исподлобья, словно понимал, о чем думает Матвей, и заранее претендовал на его маму, хотя сам Матвей еще никуда не потерялся и вообще крепко держал ее за руку. Насупившись, Матвей даже подумал о том, что неплохо было бы толкнуть его плечом, будто невзначай – тем более что мальчишка шел прямиком к нему, – и вдруг понял, что смотрит в зеркало. Он остановился как вкопанный, заморгал, и мальчик сделал то же самое, отчего лицо у него стало глуповатое и смущенное.

– Ну что ты встал? – недовольно спросила мать. – Пойдем, уже второй звонок.

Матвей прыснул со смеху, и она удивленно покосилась на него. А ему неожиданно стало легко и радостно, и даже поездка в незнакомый театр, слишком большой и шумный, перестала казаться наказанием за скандал, который он устроил у бабушки с дедушкой. И он хихикал до тех пор, пока они не сели на свои места и не заиграла музыка – легкая-легкая, щекочущая, стрекозиная.

Первые десять минут Татьяна боялась, что сейчас придет кто-нибудь с билетами на их места и попросит их удалиться. Она купила билеты с рук за день до спектакля и опасалась, что ей всучили подделку – раньше ей никогда не доводилось приобретать билеты не в кассе. По правде сказать, она крайне редко выбиралась в театр и ругала себя за это. Вон, даже собственный сын смотрит дичком – настолько ему все непривычно.

За безобразное поведение в гостях у ее родителей она хотела лишить Матвея театра, но передумала: слишком дорого достались ей эти билеты, во всех смыслах, и к тому же она никогда прежде не водила его на музыкальные спектакли. «Сначала смотрел букой, потом на лестнице вдруг начал смеяться ни с того ни с сего... Господи, ращу какого-то истерика! Гроблю ему жизнь, иду на поводу у родителей... Ну что он такого сделал, в конце концов? Сказал Леше, что тот дурак... Так он вовсе не имел в виду его слабоумие, а просто обозвал, как ребята во дворе обзываются. Устроили из этого целый показательный процесс – неудивительно, что он стал рыдать и обзывать их. А ведь он славный мальчик, добрый, и хорошо относится к Лешке...»

Татьяна покосилась на сына. Тот сидел, открыв рот, и смотрел на сцену, где король ругал Лесничего за то, что тот не помешал мачехе измываться над Золушкой. Ей вспомнилось, как кричали родители, требуя немедленно наказать Матвея, выпороть его, лишить сладостей до конца года, а еще лучше – лишить всех радостей, всех! Как визгливо, перебивая друг друга, докладывали о его преступлении, а сын рыдал и заикался в соседней комнате, куда его выставили после инцидента. Как отец, поняв, что немедленная порка откладывается, зашипел на нее: «Избалуешь своего байстрюка, вырастет такое же чмо, как его папаша, будет окрестным девкам детей заделывать!», и впился глазами ей в лицо, ожидая реакции – не выдаст ли себя дочь? не проговорится ли?

Она ничем себя не выдала. Сжала зубы и пошла в комнату к сыну, приговаривая про себя как заклинание то, чем спасалась каждый раз, приезжая к родителям: «Только ради Лешки... Только ради Лешки». Так что очередная попытка ее отца выяснить, кто же «папаша» его внука, провалилась.

Лешка расстроился, когда они уехали... Он не понимал, почему они пробыли так недолго и почему на него кричат – а отец, конечно же, разорался и на него тоже. К приходу сестры Лешка сидел, забившись в угол, – большой, нескладный, с жирным свисающим подбородком, и теребил в руках одну из тех коробочек, которые по настоянию матери сам клеил. От постоянного пребывания в квартире кожа у него была бледная, водянистая, и Татьяне остро захотелось вывезти его в деревню, на свежий воздух, где он сразу начинал чувствовать себя лучше и совсем ничего не боялся, даже мотоциклов. «Еще месяц до отпуска – и я его заберу. Только месяц. Только месяц».