Умереть на рассвете
Шрифт:
– Ах ты, мать твою за ногу, еще и мануфактура?! – длинно выругался Кочетов, вскакивая из-за стола. – Ладно, Иван, побегу я. С утра дел много, а тут еще это. Надобно же все подготовить да увязать.
Гости сожрали холодец, смолотили пескарей (кошка облизывалась, но ей и косточек не оставили), слопали капусту с огурцами. Ближе к полуночи, поняв, что закуски больше не будет, а пить в горло не лезет, начали расходиться.
– Ты, Ив-ван, млдец! Увжаю! – пьяно икнул Герасим Уханов – косолапый мужик, ростом на голову выше остальных. Кем
– Спасибо на добром слове! – отозвался Иван, выпивший не меньше других, но оставшийся почти трезвым.
– Дай я тя пцлую! – облапил его Герасим, норовя поцеловать слюнявыми губами прямо в губы.
– Иди с бабой своей целуйся! – увернулся солдат. Освобождаясь от объятий, брезгливо обтер липкую щеку.
– Ты чё, не увжаешь? – пьяно обиделся Герасим. Набычившись, сел рядом.
Иван отвечать не стал, принявшись скручивать папироску.
– Табачком угостишь? – спросил Герасим и, не дожидаясь ответа, нахально потянулся к кисету.
Николаев, перехватил загребущую руку, оторвал от газеты клочок, насыпал табачка, подал Уханову. Тот попытался скрутить «козью ножку», но все рассыпал.
– Раззява, – хмыкнул Иван.
Пожалев мужика, отдал тому свой окурок.
– Хорош, табачок-то. Турецкий? – затянулся Герасим, обсасывая самокрутку, как леденец – со чмоканьем и чавканьем.
– С Кубани.
Уханов хотел вернуть окурок хозяину, но Иван, глянув на обслюнявленную газету, брезгливо отмахнулся и свернул новую.
– Ну, чё в деревне-то нового? – поинтересовался Иван.
Герасим скривился, почесал давно не мытую башку:
– А чё у нас нового? Все по-старому. Выпить, да в морду кому дать. Я вон в девятнадцатом годе, на Рожество, Оську Пшеницына прибил, – похвастался Герасим. – Помнишь Оську-то?
Оську Иван помнил. В конце семнадцатого вместе с войны пришли. Пшеницын говорил, что досыта вшей в окопах покормил и крови накушался, добровольцем в армию не пойдет. Многие так говорили. Думали, все, навоевались! Ан нет, Советская власть стала забирать в РККА не только добровольцев, а всех подряд. Слышал, что убили Оську, но думал, что на фронте.
– Мы с ним выпили, слово за слово, он мне в морду, я ему в рыло! Он меня топором к-как вдарит! Во, след остался, – разворошив волосы, показал Уханов шрам вполголовы. – Добро, что обухом, а не острием! А я его к-как поленом наверну, так у него и череп вдребезги! Утром просыпаюсь – мать твою в душу, не помню ни хрена, башка в крови! Как это я кровью-то не истек? Генаха – сынок мой, в Абаканово съездил, фершала привез. А следом милиционеры катят. Фершал башку зашил, милиционер в тюрьму отвез! Шесть лет дали, год отсидел.
– А чего так мало?
– Так анмистия вышла, в честь второй годовщины революции. Год отсидел, зато на фронт не взяли. Так ладно, что не взяли. Хрен ли там делать?
Слушая пьяные откровения Уханова, Иван начал потихонечку закипать.
– Сынки-то
– На фронте-то? – хохотнул Герасим, докуривая. – Чё они там забыли? Вшей кормить да кровушкой умываться? Чужой крови не жалко, а коли своей? Не хрен было кровь-то лить, лучше было водку пить! – заржал мужик, довольный, что сочинил складуху. – Раза три брали, а они сбегали. Ну и чё? Дали по пять годков за дезертирство, а по полгода не отсидели! Анмистия им вышла… Хе-хе. Чё за Советску власть воевать, коли нам и тут хорошо?
– Тебе Советская власть землю дала?! А кто эту власть от контры защищать должен?
– Гы-гы-гы! На войне-то и без нас есть кому воевать. Дураки вроде тебя всю жисть воюют, а жизни не видят.
– Ах ты, сучий потрох! – вскинулся с места Иван, будто подброшенный пружиной.
Герасим, получив по морде, отлетел сажени на две, но на ногах устоял.
– Да я тебя, вошь окопная!
Бабы заголосили для порядка, мужики и парни радостно вытаращились, предвкушая потеху. Уже начали раскалываться на партии – кто за Ивана, кто за Уханова. Что за гулянка, если никому в морду не дали и скулы не своротили?
Герасим попытался ударить Ивана в ухо. Бил с размаха, от всей дури, но тот лишь отодвинулся, тяжелый кулак пролетел мимо, а мужик, не удержавшись на ногах, упал, пропахав землю не раз ломаным носом. Подниматься не стал, так и пополз. Дополз до поленницы, ухватил из нее чурку, вскочил. Пьяный Герасим с поленом в руках был страшен. И, окажись на месте Ивана кто-нибудь из деревенских мужиков, начальнику милиции была бы завтра работа. Но отставной солдат присел, а когда полено просвистело над головой, ухватил забияку за ворот рубахи да за рукав и перекинул тяжелую тушу через себя.
Уханов, встретившись с землей, ухнул и притих, а на Ивана бросились его сыновья – Тимоха и Генаха, здоровые, как бычки-трехлетки, и такие же дурные. Что сделал Иван, народ не разглядел, но Тимоха, подскочивший первым, уже катался по траве, держась за сокровенное место, а Генаха верещал, баюкая руку, не иначе все пальцы поломаны!
– Уби-и-или! – тоненько заголосила беззубая Люська Уханова – вечно битая жена Герасима.
– Пасть закрой, дура! – рявкнул на нее Иван, обернулся к оторопевшим односельчанам: – Чего рты раззявили? Воду несите!
Герасим очухался после второго ведра, а после четвертого почти протрезвел. Сидя в луже, тоненько икал и таращил глаза.
– Эй, как там тебя? Сюда иди! – позвал Иван Генаху, а когда тот выматерился сквозь слезы, сграбастал парня за загривок, уронил на землю и уселся к нему на грудь. Для острастки замахнулся растопыренной пятерней, пригрозив: «Убью!», схватил ушибленную руку в собственную ладонь, ощупал пальцы и слегка дернул. Парень закричал благим матом, но быстро затих.
– А ить не больно! – сообщил счастливый Генаха, взмахнув ладошкой. – А я ить думал – все пальцы поломаны! Дядь Вань, а как это ты?