Умри сегодня и сейчас
Шрифт:
– Не юродствуй! – очень по-русски прошипела Ингрид. – Я спрашиваю тебя про органную музыку!
– Как будто пьяный гармонист играет, только громче и басов побольше. Ни мелодии, ни ритма.
– Органист импровизирует!
– Вот я и говорю: ни мелодии, ни ритма, – упрямо сказал Бондарь, за что удостоился уничтожающих взглядов всех, кто находился в пределах слышимости.
Следующая остановка была сделана на короткой улочке, протянувшейся на пятьдесят шагов, не больше. Она называлась Сайя Кяйк – Булочный проезд, но сдобой тут даже не пахло, поскольку улочка
– Не уверен, что профессор обрадуется этой обнове, – заметил Бондарь.
– В таком случае бусы придется носить мне, – хмыкнула Ингрид, впервые проявив чувство юмора.
Пройдя сквозь арку, они очутились на площади, со всех концов окруженной пластмассовыми столиками кафешек. Половина сидевших за ними посетителей цедила кофе, а вторая половина сосала пиво из бокалов. Фасады зданий казались декорациями какого-то исторического фильма, на фоне которых люди в современных нарядах выглядели неуместно. По брусчатке бродили раскормленные, как деревенские куры, голуби. Иностранные туристы беспрестанно фотографировали все это и радостно гоготали. Было тепло, чисто и скучно.
– Что скажешь? – трепетно спросила Ингрид.
– Такая площадка имеется в каждом европейском городе, – пожал плечами Бондарь. – Они совершенно идентичны. Хоть в Австрии, хоть в Швеции, хоть в Финляндии.
– Но такой ратуши, как в Таллинне, нет больше нигде.
Имелось в виду мрачное каменное строение с вертикальными щелями окон. Оно походило на громадный сарай под остроугольной черепичной крышей. К торцу здания лепилась башня, высокая и тонкая, как фабричная труба. До половины она была забрана строительными лесами и полиэтиленом, а ее основание опоясывал дощатый забор, обклеенный одинаковыми плакатами. На них была изображена каска русского солдата, продырявленная пулей. Каску оседлал орел, торжествующе раскинувший крылья.
– Что там написано? – спросил Бондарь, вглядываясь в латинские буквы.
– «Никто не забыт, ничто не забыто», – перевела Ингрид.
– Это они верно подметили. Никто и ничто.
– Тогда почему ты злишься?
– Будь моя воля, я бы снес этот забор к чертовой матери. Танками.
– Вас, русских, не поймешь, – пожаловалась Ингрид. – Забор как забор. Через месяц будет отмечаться шестисотлетие ратуши, там ведутся реставрационные работы. В газетах писали, что с чердака убрали двести кубометров мусора и грязи.
– Мусора и грязи тут по-прежнему хватает, как я погляжу, – сказал Бондарь, испытывая сильнейшее желание сплюнуть на вылизанную мостовую. – Пошли отсюда. Обедать пора.
– Я тоже проголодалась. Но потом мы обязательно сюда вернемся.
– Зачем?
– Я давно мечтала побывать в ратуше, – сказала Ингрид.
– Но там ведь ремонт! – удивился Бондарь.
– Только снаружи. Внутрь туристов пускают, я узнавала по телефону.
– Если ты проявишь достаточно нежности и такта…
– Сколько угодно нежности и такта! – Ингрид натянуто улыбнулась. – Вот видишь, мы уже начали цитировать друг друга. Это свидетельствует о том, что мы почти достигли взаимопонимания. Не отставай, а то потеряешь меня и очень об этом пожалеешь!
Гадая, что же она замышляет, Бондарь поплелся за ней. Нырнув в очередную арку, они остановились перед небольшим ресторанчиком «Олде Отто» со старичком из папье-маше в витрине.
Следующие тридцать минут прошли в сосредоточенном выборе блюд и дружном поглощении оных. Обед, обошедшийся Бондарю примерно в полторы сотни крон, насытил бы любого обжору.
Они выпили три литра разных сортов пива – с корицей, с медом и с травами, отдававшими каким-то лекарством. Слопали по огромному куску жареной свинины. Умяли «картошку по-деревенски», заправленную жареным луком и сырыми яйцами. Наконец, добрались до горы пирожков из сдобного теста, начиненных печенкой, рисом, яблоками, клюквой и еще чем-то не поддающимся определению. Запивали их ликером и кофе, поскольку места для пива в желудках не осталось. Ингрид кстати припомнила байку о хуторянке, которая, варя кофе для заблудившегося помещика, добавила в напиток муки – чтобы сытнее было.
– После этого случая, – сказала Ингрид, – все эстонцы поголовно пристрастились к благородному напитку, называя его «похлебкой после похлебки». Они пили кофе с мукой вплоть до середины прошлого века, хотя не любят вспоминать об этом.
– Забавно, – сказал Бондарь, внимательно вглядываясь в осадок на дне своей чашки. – Ты пробовала такую похлебку? Тебе понравилось?
– Не забывай, что я выросла в Америке.
– А как зовут твоего американского бойфренда?
– У меня нет бойфренда, – отрезала Ингрид. – Кажется, мы совсем недавно говорили на эту тему. Я презираю мужчин. Все мужчины – подонки.
– Почему? – удивился Бондарь.
– Вы думаете только о себе, а нас, женщин, попросту используете в своих целях.
Роль лесбиянки давалась Ингрид легко. Впрочем, любая женщина способна часами рассказывать об обидах, нанесенных ей мужчинами. Особенно захмелевшая. Бондарь налил еще. Ликер, похоже, оказывал на Ингрид отнюдь не расслабляющее действие. Она становилась все более агрессивной. Что ж, это хорошо. В запале человек способен наговорить многое.
– Когда ты говоришь о мужчинах, у тебя сверкают глаза, – заметил Бондарь.
– Это от злости, – потупилась Ингрид.
– Хорошенькая злость! Я видел тебя ночью с каким-то типом. Ты висела у него на шее.
– Неправда! Мы даже не прикасались друг к другу!
– Чем же вы тогда занимались в укромном уголке? – вкрадчиво спросил Бондарь. – И как отнесется к этому Сергей Николаевич, если узнает?
Вопрос загнал Ингрид в тупик. Покрывшись красными пятнами, она промолчала. Было заметно, что ей не хочется выглядеть потаскушкой в глазах Бондаря, но и сказать правду она не может.