Шрифт:
ЧАСТЬ 1
ГЛАВА 1
Вчера умер Коля. Почти как у Камю. Славненькое начало для потенциального молодежного бестселлера. (Меньше чем на бестселлер я не согласен.) По-хорошему, качественную книгу нельзя начинать с такого пафосного заявления, но других слов, с которых можно начать вспоминать тот день, у меня нет.
Вообще-то я уже привык (насколько можно в 24 года привыкнуть к похоронам приятелей) к подобного рода выходкам Таната, но как раз К. казался мне относительно спокойным, «небрутальным» персонажем. У него была хорошая работа, которая ему нравилась (в чем ее «хорошестъ» и заключалась), качественная коллекция компакт-дисков и кассет, а
Что-то, наверное, страшное тухлым яйцом расплылось у меня по лицу и по глазам тоже. (Какая глупая и ненужная банальщина. Не «что-то с.», а дикий стыд. Стыд за то, что всю жизнь хвастался перед задумчивым Коляном своими блядскими похождениями, что вспоминал о нем только когда хотелось выпить — а не с кем, и все такое…} Во всяком случае, лица моих коллег разом обратились на меня. (Не лица, а отвратительные хари маленьких людей, считающих, что их жизнь — это просиживание штанов в офисе турфирмы под командованием истерички — удалась. «Наш офис находится на Пушкинской площади!» — с гордостью сообщат вам на ресепшене). Вообще, в течение рабочего дня (рабочий день отнимает у человека 8 часов жизни. Лажа! Мой отнимает 9 с половиной) эти дырявые блины поворачиваются ко мне помногу раз. В этом офисе я ощущаю себя тигром в клетке и, как всякое запертое животное, ищу себе какие-то отдушины (например, подрочить в обеденный перерыв в санузле:)), могу начать петь противным голосом или разошлю по внутренней почте порнофотографии. Короче, со мной не соскучишься. Все так и ждут, что я щаз выкину.
И сейчас клерки внимательно изучают мое лицо, пытаясь догадаться, что за песец творится в моей обритой под ноль голове. Один здесь нормальный человек — Ирма, но она старше меня лет на 10 и потенциального ухажера во мне не видит. Тем более, что я получаю в три раза меньше. Жалко… И до Ирмы быстрее всех доходит (может, потому, что она сидит за соседним столом), что мне сейчас не до шуток.
«Сереееж, ты чего?» Она едва ли не единственный человек в городе, который называет меня по имени, а не по погонялу, и, странное дело, мне это нравится.
«У меня друг погиб… Очень близкий…» (Зачем я соврал? Конечно, мы много общались, читали друг другу свои вирши, по пьяни я мог вывернуть перед ним душу… Но друзьями, тем более близкими, мы никогда не были.)
Весь офис резко погружается в тоску по поводу Колькиной Смерти и всячески выражает мне соболезнования. Станиславский бы таких учеников отчислил бы на болт сразу.
И тут меня осеняет! Теперь я могу сорваться из этой клетки денька на два, и хрен кто мне чего скажет. Блиин! Как удачненько-то мне позвонили — РАБочий день только начинается, за окном даже эта стандартная июльская жара еще начаться не успела, а я, нацепив маску скорби, уже сипую на выход. Стыдно перед Колькой, еще стыднее перед Ирмой — она искренне за меня переживает, зато я урвал кусочек свободы (безделья?). Хрен кто мне чего скажет!!!!! А Колян, в конце концов, оценил бы изящество цинизма. Моему «цы» он всегда завидовал. В этом смысле мне вообще многие завидуют. Выйдя из офиса, я с наслаждением прикрыл за собой дверь и с наслаждением закурил. Сорвал с шеи удавку-галстук. Бессипа! Но за спиной раздается кавалеристский цокот секретарских шпилек: «Спай… Сергей! Вас к телефону!»
(Еб
«Бруда, я в Германии! Погранцы — ЛОХИ!» — связь обрывается. Пес остался верен принципам тотальной экономии — ни за что не платить, а если не платить нельзя, то делать это по минимуму — накидал в автомат монеток только на минуту.
Уже второй раз с начала повествования я застываю с трубкой в руках. Только теперь спиной к офису. Лицом к стене. Над своим креслом я повесил карту Европы, и с каждым днем она покрывается все более разветвленной сетью разноцветных прожилок. До Бреста-Варшавы линии идут одним пучком, потом расползаются в разные стороны. Общий вектор — на Запад. Не хуже, чем у Жукова-1945. Одна из линий до сего момента обрывалась в приграничной польской пердяевке Губине. Я беру фломастер и провожу, перегнувшись через стол, еще пару сантиметров. Теперь след Пса (а эта полоска повторяет именно его маршрут) прошелся по первым километрам стран Евросоюза. Пес совершил невозможное (наша обычная манера действия) — пересек польско-немецкую границу, не имея заветной наклейки в пассе, то есть — нелегалом.
Стоит ли повторяться, что за моей манипуляцией с картами и фломастером опять-таки проследил весь офис. Про то, что мой брат нелегалом отправился в Европу (имея конечную цель — Амстердам) знают все сотрудники. Поодуплявшись по такому солидному изменению на плане завоевания Европы серновскими негодяями, я повернулся лицом к зрителям, едва не забыв нацепить маску скорби на щщи, дабы не заставлять начальство сомневаться в необходимости краткосрочного отпуска для лечения психотравмы.
Все улыбаются нормальными человеческими улыбками, все, кроме визового отдела нашей фирмы — стареющей тупой сучки*. Кислость ее физии не передать, жаль, ничем. Это она стрясла с брата сто грина, не сумев тем не менее выбить заветный Шенген.
(Подумал — не у&ратб ли весе уже напечатанный мат, и решил не убирать. Хоте и сам не люблю свою филологическую распущенноств…)
И то, что своим бро ском через Нысу** Пес доказал ее ненужность на этом свете (в чем, впрочем, мало кто сомневался), наполняет ее вот-вот закапающей из всех дыр желчью. Повернувшись к ней, я приподнимаю забрало, выдаю самую голливудскую из всех моих улыбок, опускаю забрало, выхожу, теперь окончательно, из офиса, поднимаю с пола тлеющую сигарету (курить с пола — в падлу, но никто ж не видит), и ухожу окончательно.
Сто шагов по Тверской, шумной, любимой, пыльной, вонючей, родной, ненавистной — поворот налево в арку. Сразу тихо и покойно. Здесь до жидовского переворота жила моя семья. Бабка моя потчевала меня в детстве семейными хрониками, и именно здесь много лет назад я испытал необыкновенное чувство — бабушкины рассказы вдруг стали воплотившейся в домах и названиях переулков реальностью. Родина… (опять банальщина. Сам знаю!)
Иду не разбирая дороги, я весь погружен в свои мысли (дойду до Патриков, расскажу — в какие). Здесь каждый поворот я знаю памятью особого рода, генетической, и иду себе, иду.
С Колькой, царство ему небесное, я тоже здесь хаживал-хаживал, и сейчас его доходящая мне до плеча фигурка (это не я большой, это К.
– маленький) материализуется и шагает рядом. (, Н.
– это река на южном оконечности пол&ско-германскои границы.)
Подобного рода галлюцинации, особенно если ты злоупотребляешь таблетками стимуляторы) и ханью (наоборот — транквилизаторы) и делаешь это параллельно с ненавистным до сумасшествия образом жизни — должны, как минимум, настораживать. Но сейчас я рад такому соседству. Потому что я — ОДИН.