Унесенные водкой. О пьянстве русских писателей
Шрифт:
— Роман прочитал. Будем печатать.
Я едва скрывал волнение от радости. В то время в «Московском рабочем» печатали мой роман «Подземный меридиан», а тут приняли и «Горячую версту». На какое-то время я обретал материальную независимость, — мог оставить работу в комитете, которая, кстати сказать, была не по мне, уединиться на даче и писать новые книги.
Так произошла моя встреча с Блиновым. Скоро этот человек мою жизнь направит в русло, где я вплотную столкнусь с литературным процессом, увижу и познаю грани жизни, доселе мне неведомой.
Блинова назначили главным редактором издательства «Современник», и он предложил мне стать его заместителем по прозе.
С сожалением покидал Карелина и Свиридова, — одно лишь утешало: оставался под началом этих умных, самобытных и интересных людей.
Прошел месяц, другой, и вдруг звонок:
— Говорит Свиридов. Привет! Чем занимаетесь?
— Отбираем рукописи, Николай Васильевич. Составляем план.
— И как? Интересные рукописи?
— Всякие попадаются. Есть и неплохие.
— Всякие нам не нужны. Надо искать хорошие рукописи.
— Ищем, Николай Васильевич.
Наступила пауза. Я думал: чего-то он звонит? Понадобился зачем-то.
Следует вопрос:
— Во сколько кончаете работу?
— В шесть, Николай Васильевич.
— Приезжайте сейчас. Автомобиль у вас есть?
— Нет. На троллейбусе езжу. А если к вам — на метро.
— Ладно. Приезжайте.
Около семи часов вхожу в кабинет. Министр читает документы, подписывает, глаз не поднимает.
— Ну, как там?
— Ничего. Налаживаем процесс рецензирования, редактирования. Набрали корректорскую бригаду.
— Откуда знаете, как налаживать? Опыта нет у вас.
— У меня нет, у других есть.
— У кого — у других? Прокушев, что ли, знаток великий? Или Сорокин?
— Блинов знает. Он главный, мы с Сорокиным заместители.
— Один Блинов и знает кое-что. Собралась компания!
— Так ведь не сами собирались. Приказом назначены.
— То-то и есть — не сами.
Я уже немного знал эту его манеру ворчать. Неизвестно на кого, но ворчать. Он таким образом выговаривал свое недовольство ходом дел, чем-то таким, что совершалось помимо его воли и что ему не нравилось. Слышал сердцем доверительность в его словах, он таким тоном и такой манерой свидетельствовал свое расположение к собеседнику, приглашал к беседе неофициальной, почти дружеской.
Закончив дела, поднялся, сказал:
— Может, пройдемся по Москве, а?.. По морозцу-то — хорошо!
Спускаясь по лестнице со второго этажа, продолжал:
— Хожу мало — вот что плохо. Телеса деревенеют. Работал он очень много, являлся на службу в восемь и уходил в девять, десять. Он был строг, но справедлив, неприветлив, но доступен. К нему мог прийти каждый, он внимательно выслушивал, обещаний лишних не давал, но искренне стремился помочь человеку. Нельзя сказать, чтобы его любили, но комитет при нем работал четко, во всех звеньях поддерживалась строгая дисциплина. Впрочем, даже за немногие месяцы работы в комитете я заметил одну особенность: на ключевые посты в издательствах, типографиях он ставил людей деловых, честных, — патриотов. И если сверху сильно нажимали, кого-то проталкивали, он упирался, доказывал несостоятельность кандидатуры, но затем все-таки сдавался. Мне такая позиция председателя не нравилась, я говорил об этом Карелину, но наш мудрый «ПАК». или «Хитрый лис», как его еще называли, всегда защищал Свиридова. Говорил, что если бы он поступал иначе, то он не сидел бы так долго в кресле министра. А еще ПАК высказывал догадку: «Очевидно, там, в верхах, есть законы, которых мы не знаем».
Так или иначе, но всякий раз в подобных случаях авторитет Свиридова в моих глазах понижался. Однако могу заметить, что в сравнении с нынешним хаосом и всеобщим разорением то время мне кажется раем, и я теперь не могу представить, удастся ли нам когда-либо наладить тот порядок в книгоиздательских делах России, который был при Свиридове.
Пешком мы шли до Арбатской площади и как-то незаметно очутились у дверей ресторана «Прага». Суровый швейцар замотал головой: «Мест нет». И отвернулся. Свиридов, депутат Верховного Совета России, мог бы показать красную книжку, но он никогда этого не делал. Постояв с минуту, двинулись в сторону Гоголевского бульвара. Было холодно, мела поземка, — я понял, что Николай Васильевич хочет посидеть в тепле, поужинать, выпить. Тут недалеко был его дом, но домой он идти не хотел, я бы мог пригласить его к себе, да считал такую фамильярность неудобной. Сказал:
— Да пойдемте к Блинову, он тут живет рядом. Свиридов нехотя, но согласился. Видно, очень хотелось выпить.
Позвонили. Дверь открыл Андрей Дмитриевич.
— Иван!.. Проходите!..
Свиридов стоял у меня за спиной, Блинов его в первую минуту не разглядел. Но если и бросились в глаза знакомые черты, то, конечно же, и мысли не мог допустить, что к нему вот так просто мог пожаловать председатель комитета.
В прихожей мы разделись, и тут Блинов узнал Свиридова, но еще не был уверен и, нагнувшись ко мне, хотел спросить, но я опередил:
— Да, да, Андрей Дмитриевич. Не видишь, что ли? Николай Васильевич, своей собственной персоной.
Блинов протянул руку.
— Вот хорошо! Решили посмотреть, как живет ваш бедный подчиненный. Очень рад! Проходите, пожалуйста, сюда, — вот в эту комнату.
— Да, да, бедный, — буркнул под нос Свиридов. — Очень бедный.
В то время Блинов часто печатался, — в разных издательствах, одна за другой, выходили его книги. И это, видимо, служило поводом для реплики председателя: «…бедный, очень бедный».
Блинов проводил нас в гостиную, а сам метнулся на кухню. На столе в миг появилась батарея бутылок — тут и египетский ром, и французский коньяк… И фирменная блиновская картошка дымилась, — тогда она была еще без нитратов.
Мы сидели в небольшой гостиной, — в шкафах было много книг, светилась дорогим узорочьем редкая посуда.
Выпили по рюмке, по второй. Некоторое время все молчали, — и Блинов, обычно шумный, скорый на острое задиристое словечко, не знал, о чем завести речь. Молчал и Свиридов. Деликатность и вообще-то характерное свойство русских людей, но тут она оттенялась еще и необычностью обстановки, разностью наших положений. Блинов хотя и был крупный писатель, и сам занимал важные посты в журналистике, в издательском мире, но у Свиридова было в нашем мире особое положение: в комитете его звали «бугор» — то есть высота, которую не обойдешь, не объедешь. А тут сам пожаловал, сидит рядом, — проси чего хочешь.
И Блинов, видимо, соблазненный такой доступностью, но больше подогретый коньяком, подступился к делу:
— Николай Васильевич!.. Нам бы картона на твердые обложки прибавить, качество набора улучшить, в тульской типографии неважно нас набирают…
Я сижу с Блиновым рядом, дергаю его за штанину: «Дескать. о делах-то не надо бы…» Но Блинов тронул меня за плечо, — ты, мол, не беспокойся.
Налил еще по рюмке коньяка, потом еще… И продолжал свои деловые просьбы.
Свиридов слушал их внимательно, но ничего не говорил. Я досадовал на Андрея: такой умный, деликатный во всем человек, а тут наседает, как медведь.