Унесенные водкой. О пьянстве русских писателей
Шрифт:
Хемингуэй имел свой особенный взгляд на винопитие: поначалу он считал, что писать нужно на трезвую голову. Пил в дни отдыха. Но пил часто и дозы увеличивал. Могучий организм позволял ему и писать. Стал бравировать своей способностью пить и писать романы, «приобретал репутацию знаменитого на весь мир «папы» с неизменной бутылкой рома в руках». Приговаривал: «А я не пьяница!» Друзьям признавался, что, в отличие от алкоголика Ф. Скотта Фицджеральда, он пьет «умеренно».
Еще одна выписка из «Гардиан»:
«Карьера Фицджеральда оказалась загубленной раньше, чем его жизнь. Он часто залезал в долги перед издателем. Так происходило, когда авансы за романы не покрывались доходами от их продажи, из-за чего приходилось писать короткие рассказы для журналов. Возможно, именно таким способом и можно было решить финансовые проблемы, но пьянство мешало творчеству. По мере снижения качества рассказов снижалась и их оплата. Материальное положение неуклонно ухудшалось и, наконец, заставило Фицджеральда заняться написанием сценариев. Он умер в Голливуде в возрасте 44 лет».
Умышленно привожу эти истории, — они характерны и для многих моих товарищей по нашему цеху. Я еще учился в Литературном институте и дивился тому, как много пьют молодые поэты и писатели. Том Дардис пытается в своей книге объяснить, почему пили американские писатели, но ответа не находит. Мне тоже трудно объяснить увлечение алкоголем литературной молодежи, но думается, главную причину нужно искать в той терпимости, и даже поощрительном отношении общества и государства к виноторговле. Общество всем образом жизни, всеми средствами убеждения как бы закладывало в сознание своих граждан программу винопития. Играла тут свою роль и мнимая элитарность среды, радость от сознания, что тебя приняли в институт, ты талант, тебя печатают в журналах и все наперебой хвалят. Именно поэтому больше пили и скорее спивались самые талантливые литераторы.
Приведу здесь место из недавно опубликованной моей воспоминательной книги «Оккупация»:
«По скверику Тверского бульвара шли к Садовому кольцу. Он (Стаховский. — Ред.) вдруг остановился и сказал:
— А хотите посмотреть, как живут студенты? Вам теперь знать надо.
— Пожалуй. А где они живут? У нас есть общежитие?
— Тут вот — недалеко. Шалманчик небольшой. Неожиданно мы увидели Ольгу. Она подождала нас. и мы пошли вместе.
— Пьют они там, — пояснила Ольга. — Хорошие поэты, но все время пьяные.
— А вы откуда знаете, мадам? — склонился над ней Стаховский.
— Была у них. Вчера шли мимо и меня зазвали.
— Опасная экспедиция, смею вам заметить. Такой прелестный ягненок забрел в гости к тиграм.
— Я ничего не боюсь. Позовут крокодилы — и к ним пойду. Ольга говорила спокойно и без всякого стеснения, а мне подумалось: вот тебе и ангелочек божий. С ней еще хлопот не оберемся. Мне стало жалко ее. И подумал я о дедушке, который привез ее из какой-то дальней страны и оставил одну в Москве. Он еще и квартиру отдельную для нее снял. И она уже как-то сказала мне: «Приглашаю вас в гости. Мне дедушка такую хорошую квартиру снял — прелесть». Я тогда промолчал, а она затем пояснила: «Дипломат какой-то noexал с семьей к нему в посольство, а мне квартиру сдал. На все время учебы». А я думал: «Вот раздолье девке. Как же она поведет себя в такой обстановке? Она ведь еще девчонка. Соблазнов-то сколько!»
Зашли в темный, сырой подъезд старого-старого дома, каких множество в маленьких переулках и забытых, обойденных цивилизацией улочках Москвы. На втором этаже остановились перед облезлой, изъеденной кем-то и изрезанной чем-то дубовой двустворчатой дверью. Позвонили. И долго-долго ждали. Наконец, дверь раскрылась и из коридора повалил запах горелой картошки и жженого лука. Пьяными глазами на нас уставился низкорослый краснолицый и совершенно лысый молодой человек. Он долго нас не видел, а рассматривал Ольгу и заплетающимся голосом сказал:
— Ты же вчера фыркнула и ушла. Впрочем, дала на бутылку. Ты и теперь дашь нам пятерку, да?
Вошли в комнату, похожую на ученический пенал. Вся мебель тут была расставлена у одной стены: кровать, диван, два совершенно облезлых кресла. В глубине комнаты светилось окно и у него стоял небольшой стол и три венских стула. От всего тут веяло стариной, — допотопной, почти доисторической.
— О-о-о! Кто к нам пришел?.. Ольга! Ты на нас не обиделась? Вчера кто-то неизящно при тебе выразился.
Ольга, показывая на меня, сказала:
— Я привела к вам секретаря партийной организации. Пусть он посмотрит, как вы живете. И пусть скажет, можете ли вы в таком состоянии создавать русскую поэзию, продолжать дело Пушкина.
Низкорослый и краснолицый махнул рукой:
— Русская поэзия уже создана. Вот он ее соорудил. — Показал на портрет Пушкина. — А продолжать ее будут господа евреи. Нам Пастернак сказал: «Печатать будут тех из вас, кто нам понравится». Я спросил: «А кому это вам?» Он ткнул себя в грудь, повторил: «Нам». Вот и вся история. А я не хочу нравиться Пастернаку. Значит, и ходу мне не будет. А посему выпьем.
— Водка кончилась! — загудел привалившийся к углу дивана русоволосый есениноподобный парень. — Кончилась водка! — повторил он громче. И покачал кудлатой головой. — А чтобы я, как вчера, просить вот у нее деньги?.. Ну, нет! Увольте! Я еще не всю мужскую гордость растерял.
И поманил рукой Ольгу.
— Оля, посидите со мной. Мне ничего в жизни больше не надо, только чтобы вы посидели рядом. А наш новый секретарь поймет меня и не осудит. Он ведь и сам студент. И это здорово, что в партийном бюро у нас будет заправлять наш брат, студиоз. Только вот понять я не могу, зачем он, такой бывалый и уже семейный человек, поступил к нам в институт? Ведь на писателей не учат. Писателем надо родиться. А я не уверен, что он родился писателем.
Ольга присела к нему на диван и с жалостью, с каким-то сострадательным сочувствием на него смотрела. Было видно, что она с ним встречалась раньше и его уважала. А он смотрел в потолок и чуть заметно вздрагивал всем телом, и морщил лицо, очевидно страдая от большой дозы спиртного. Я тоже знал его: это был студент третьего курса Дмитрий Блынский, как мне говорили, очень талантливый поэт. Кто-то даже сказал: «Будет второй Лермонтов». Я пододвинул к нему стул и сел у изголовья.
— А почему вы не уверены, что я родился писателем? А вот Ольга поверила.