Уникум Потеряева
Шрифт:
— Ты всегда была авантюристкой! Взять и вот так вот шлепать неизвестно куда, неизвестно зачем… что за прихоти!
— Ну устрой мне тогда, устрой знакомство с ним, — умоляет подруга. — Он хоть симпатичный?
— Мне кажется, не весьма…
— И черт с ним, пускай будет урод! Урод?
— Не сказать, чтобы урод. Да больно он был мне нужен!
— Значит, договорились: ты его ко мне приводишь.
— Ага, так и разбежалась. Где я тебе его возьму? И как я должна к нему подойти? И вообще…
— Твои вопросы! Не сделаешь — не получишь кроссовок. А на рынке они тебе встанут — сама знаешь… Не жалко денег?
Денег Мелите жалко. Дело в том, что некий торговец, разделяющий идеи партии бывшего второго Лизолиного мужа, согласился сбыть ему несколько пар по оптовой цене — на благо общего дела. Партбосс полностью в Лизкиных руках: он до сих пор надеется на возвращение к ней. Но она непреклонна, и не прощает мужчинам проступков и слабостей.
— Ладно, — вяло сдается Набуркина. — Считай, что твоя взяла, чего уж там…
КЛЫЧ И БОГДАН — СЛАВНЫЕ, ГОРЯЧИЕ ПОТЕРЯЕВСКИЕ
Думал ли Валичка о том, куда он денется со своим кладом в случае его успешного нахождения? Вернее, с теми процентами, что выделит ему родная держава? По кинофильмам он примерно представлял себе, какие бывают найденные сокровища: в небольших ларцах, или кованых сундучках, внавал жемчужные ожерелья, звездочками светятся драгоценные камни, — и все это теряется, меркнет в россыпях золотых монет. Наверно, если откопать что-то подобное — это будет довольно дорого стоить! Особенно если посчитать на доллары, зеленые, баксы. Или марки. Или фунты стерлингов. Или франки. Или хотя бы песо. Но, прикидывая и так, и сяк, Валичка не мог представить, как же он распорядится с предполагаемыми — то ли российскими деньгами, то ли с любой из упомянутых валют. Купит машину? Но с его врожденным астигматизмом он не пройдет медкомиссию на шофера. А без прав — что толку от машины? Дача? Ездить туда летом с работы в душных полных электричках, за сомнительным удовольствием поковыряться в грядках, посудачить вечерком с соседями о погоде, о том-сем? Так не стоит она этого! Выйди вечером во двор, если уж приспичила охота, да и судачь на здоровье! Директор пожарной выставки вырос на асфальте, под сенью больших домов, и к отдыху на природе не питал большой тяги. Убить свалившуюся сумму на путешествия? На увлекательные поездки в заморские страны? Приглядеться, так сказать, вблизи к жизни дворцов и хижин? Затея не пустая! Но Валичка и к этому был равнодушен. Дело в том, что он уже был раз в большом средиземноморском круизе: директор одного из возникших турагенств оказался знакомым еще по дальним, филателистическим делам; под его болтовню Постников продал кое-что ценное, и — махнул. Первые два дня, когда огромный теплоход плыл по морю, еще были новы и упоительны: бары, музыка, бассейн, девушки, белые костюмы услужливых официантов, вообще приглядка к новой ситуации… По прошествию же этих двух суток Валичка, еще некий торговец-оптовик, адвокат и кандидат медицинских наук засели в каюте и все остальное время путешествия убили на преферанс. Другие ходили, ездили, что-то смотрели, — а они, если даже удавалось их вытащить из каюты или отеля, опухших и сонных, с блуждающими взорами, — не столько глазели по сторонам и слушали гидов, сколько думали с тоскою об ожидающей их заветной «пульке». Суть тут была не в деньгах, или в другом интересе: азарт, возможность располагать временем все двадцать четыре часа в сутки словно обезумили тогда четверых здоровых мужчин. Главное — никто на них не орал, не требовал что-то делать, не заявлял прав на их личности. Торговец даже упустил тогда какую-то закордонную сделку, о которой договорился заранее, — его искали, стучали в запертую дверь, — а они сидели тихонько внутри, пересмеиваясь и перемигиваясь. От тех серо-буро-малиновых, скомканных, словно цветная глянцевая картинка, суток у Валички остался снимок: маленькая моментальная карточка, снятая уличным фотографом в дальнем горластом квартале портового города. Он тогда выполз под чьим-то железным напором на свет Божий, поехал с группой на осмотр неких исторических руин, а когда слезли с автобуса, — незаметно, подчиняясь странному желанию, скрылся тихонько, и побежал, куда глаза глядят. Вдруг фотограф, вынырнувший внезапно, схватил за пиджак, и жарко забормотал, показывая фотоаппарат. Заробевший Валичка тупо глянул на него, и послушно встал посередине небольшой площадки, одергивая пиджак. Снимок он получил тут же, никому его не показывал, и лишь иногда рассматривал его: халупы на заднем плане, гримасничающие поодаль ребятишки, старуха с клыком в длинном балахоне, осел с перекинутым через спину мешком… И сам он — толстый, одутловатый, небритый, в мешковатом костюме с мятыми полами пиджака и висящими коленями, в нелепенькой шляпе, глаза воспаленные, с мешками, и выражение у них испуганно-преданное. Фотографию эту, повторяем, он никому не показывал, а когда глядел на нее сам, то щелкал себя, фотографического, в нос, и неизменно говорил: «Эх, а и гадкий ты бывал человечек!»
Конечно, с другой стороны — денег всегда не хватало. Но по мелочи. Да и то сказать: купи себе пять костюмов, а их из-за тесноты в квартире негде и повесить! Узнают — появятся завистники, хуже того — шантажисты или воры. Столько разговоров о квартирных кражах, налетах. Убьют еще и самого, это тоже теперь обычное дело. А женщины! Уж они-то обязательно захотят прибрать к рукам значительную сумму. Возникнут, нашумят в тихой квартирке, начнут наводить в ней свои порядки, браниться…
Самое нормальное, казалось, дело — ехать за рубеж и зажить там благополучной цивилизованной жизнью; и эта идея тоже почему-то пугала Валичку. То она ассоциировалась с немотой (попробуй постигнуть язык, когда уже немолод!), то с унижением, то с патриотизмом, то с ослом на фотокарточке, то, если хотелось куда-то — почему-то неизменно в Арабские Эмираты. Там все богаты, там он будет равный среди равных! А ослы… ну что ослы! В конце концов, представители животного мира, больше ничего. Но там же наверняка потребуют, чтобы принял магометанство, — а при мысли о том, что тому сопутствует тяжкая процедура обрезания — Валичка цепенел, морозно стягивало кожу за ушами.
Однако — частило сердце, глаза щурились, и толстое лицо пунцовело, когда Валичка думал о кладе, ждущем его в неизвестной Потеряевке. Азарт сжигал его, нетерпение росло, и он порою совершал, наперекор натуре, глупые, непродуманные поступки. Зачем, спрашивается, было тащиться в нотариальную контору, толковать записной дуре про клад и про Потеряевку. Утратил, утратил контроль, Постников-господин. Но что же делать, когда распирает жажда деятельности, и хоть так, хоть по-другому, а хочется поведать кому-нибудь о новых делах. На службе перегорали цветные лампочки в макетах, портились огнетушители, отсыревали взрывпакеты в действующих диорамах. Валичке было не до того. Половину рабочего дня он проводил в сладостных мечтах, половину — в хлопотах об отпуске. Ну, и не тратил зря свободного времени: узнал, где располагается Потеряевка, когда ходят туда автобусы, и однажды даже проехался в выходной мимо большого, лежащего сбоку от ведущей в райцентр дороги села. С виду — деревня как деревня, однако Валичке она отнюдь не казалась такой уж заурядною. За ней проглядывался спуск в низину, а дальше — дальше виден был лишь далекий, край низины опоясывающий лес. Хотелось оставить автобус, выскочить из него, и хоть бы одним глазком осмотреть место, где предстояло вести будущие раскопки. Однако город не ждал и требовал покуда своего: посещение опостылевшей вдруг службы, покупка и готовка еды, таскание на квартиру деда Фуренки пустых, ненужных уже аквариумов…
Поэтому машина не высадила Валичку, хоть и остановилась на мгновение, чтобы принять в себя двух пассажиров. Оба были черные, носатые, только один — худ лицом и поджар телом, другой же — скуласт, имел толстые щеки, и круглое пузцо у него свешивалось за брючный ремень. Худой хмурился и недоверчиво поглядывал; другой смуглый был, наоборот, весел и говорлив и в каждой из рук держал по большой бутылке вина «Улыбка». Он сел на свободное место рядом с директором пожарной выставки, и сразу предложил, обдав густым и крепким винным духом:
— Давай мы с тобой выпьем, друг мой золотой!
Меньше всего теперь Валичкина душа лежала к выпивке. Мечты теснили одна другую, и так не хотелось вдруг их перебивать пошлыми делами! Поэтому он вежливо отказался, — однако, памятуя, что предложение исходит все-таки, по-видимому, от потеряевских жителей, попытался сделать это как можно деликатнее, но и с намеком на дальнейший контакт: «Немного попозже, если можно. Не могу в автобусе. Да ведь нет ни закуски, ни стакана!» Толстый всхлипнул в ответ, пробормотал: «Золотой, золотой мой…» — боднул Валичку в плечо большой черной головой, и заснул — не тяжелым, пьяным, а каким-то ясным младенческим сном. Другой пассажир сидел чуть впереди, стриг глазами на попутчика и на его соседа. «Ну и народ живет в этой Потеряевке! — думал Постников, мчась по шоссе к районному центру под названием Малое Вицыно. — По своему виду они больше смахивают на персов, чем на коренных обитателей нашей нечерноземной полосы. Но ничего, я все узнаю, главное — не упустить их по приезду».
На автостанции худой, цепко взяв своего спутника за плечо, разбудил, поднял с места, и, дико сверкая глазами в Валичкину сторону, повлек к выходу. Не тут-то было! Толстый, проснувшись, немедленно отдал славному пожарному обе «бомбы», обнял его за шею — и, целуя, потащил за собой. Так цепочкой они и вывалились, едва не падая друг на друга, из автобусной утробы. На земле поджарый, притиснувшись к Валичке, спросил его строго и гнусаво: «Ти шьто такой? Ти друг, да? Это твое, да?» — и стал вырывать из его рук бутылки. Завязалась молчаливая борьба. Толстый, отойдя чуть поодаль, кружился, раскинув руки, с блаженным выражением на лице. Остановился, и вдруг ноги сами понесли его к приспособленной под клумбу автомобильной шине. Он кувырнулся через нее, сел, и сказал чрезвычайно деловито в сторону Постникова и его соперника: «Ах вы, золотые, дорогие, замечательные! Если вам мало вина, я сейчас куплю еще. А это — давайте выпьем. Не надо хорошим друзьям такой ссоры». Худой сверкнул в последний раз глазами, отпустился от Валички, и быстро ушел куда-то за здание автостанции. Вернулся через пять минут — со стаканом и большой буханкой белого хлеба. Налил, поколебался немного, и, скрежетнув зубами, отдал первый стакан Валичке. Выпив его, тот закинул первую удочку:
— Мужики, вы ведь потеряевские, верно?
— Угу, — кивнул толстый.
— У меня был из Потеряевки один знакомый, по фамилии Пушков, — вкрадчиво, словно тать, продолжал пожарник, — так он говорил, что у вас там много Пушковых?
— Мно-ого!
— А вы, случайно, не… тоже?
— Угу! — толстый отдышался, закусил хлебом. — Я — не, он, — показал на тощего, — да!
— Что вы говорите! — обрадовался Валичка. — Будем знакомы! Меня зовут Валентин Филиппович. А вас? — обратился он к тому, кого назвали Пушковым. Тот сверкнул глазами, поддернул к носу верхнюю губу, и ответил, протягивая худую узловатую руку:
— Клыч.
— Ай! — Валичка отдернул ладонь. — Что это вы сказали?
— Это у него такое имя — Клыч, — добродушно сказал толстяк. — Ты не бойся, мой золотой, у нас там еще и не такое бывает. Что ты скажешь — Потеряевка!
Постников усмирял расходившееся вдруг сердце. «А не дернуть ли от них? Покуда не поздно». Он пригляделся к Клычу. Тот был в роскошной, дорогущей рубашке — правда, не совсем чистой. Больших денег стоил и джемпер. А сверху — старая, со следами какой-то глины ватная телогрейка. И зеленые штаны от спецовки. На ногах опять же — очень дорогие и новые туфли. Лет ему было под сорок, и в голове его все время происходила какая-то тяжелая, неспокойная работа. То он глядел испуганно, то надменно, то свирепо. То, раскрыв в восхищении рот, долго взирал на обшарпанного голоногого петуха, неведомыми судьбами забредшего на автостанцию. «Куд-куд-куд! Куд-куд-куд!» — пришептывал он, потопывая по пыли своими глянцевыми башмаками.