Университетская роща

Каленова Тамара Александровна

Мертвые в мире почили,

Дело настало живым.

Странное дело — песня звучала в нем так отчетливо, явственно, будто кто-то другой, посторонний, талантливый и молодой, пел вместо него.

Рыхлая почва готова,

Сейте, покуда весна:

Доброго дела и слова

Не пропадут семена.

Где мы и как их добыли —

Внукам отчет отдадим.

Мертвые в мире почили,

Дело настало живым.

Он так и пошел с Завального — взволнованный, ощущая ритмичное вздымание в душе стихотворных волн.

И — едва не споткнулся о стеклянные глаза городового.

С подозрительностью и вниманием,

достойными лучшего применения, тобольский страж порядка оглядел незнакомца и потребовал паспорт.

Настроение Крылова померкло. Песня перестала звучать.

Он бы так и простился с древним сибирским городом в дурном расположении духа, если бы не набрел случайно на великолепную кедровую рощу. Настоящий кедро-сад. Восемнадцатилетние прямоствольные подростки уверенно вскинули выше человеческого роста хорошо охвоенные вершины, похожие на зеленые булавы. В них уже угадывалась богатырская стать будущих лесных исполинов, красота такая, «что не можно глаз отвесть».

Тобольск одарил ботаника Крылова еще одним открытием, над которым ему предстояло на досуге хорошенько поразмыслить. В той же кедровой роще он встретил сосну… с кедровой ветвью. Не поверил своим глазам: кедровые шишки на обыкновенной сосне! Ветвь шла из рассеченного сука. Возможно, в эту расселину и попал кедровый орех: белка ли обронила, или тонкоклювая птичка-ореховка сунула… А что если это человек талантливо догадался соединить сосну и кедр?!

Пленительная тайна возникла вдруг перед Крыловым, и ему захотелось проникнуть в нее. «Вот прибудем на место, все устроится, — и тогда…» — подумал он. Его давно тянуло заняться опытами по скрещиванию растений. Порой желание было таким сильным, что он искренне сожалел о том, что решил стать флористом широкого круга, а не садоводом-естествоиспытателем. Своими руками сотворить чудо рождения нового сорта, вывести плод, не виданный доселе на земле, — это было бы прекрасно!

Но… Крылов вспоминал о тех белых пятнах на карте растительности, о том, что сотни, тысячи видов, уже в природе имеющихся, никому не известны, а потому не приносят людям пользы, — и решение стать систематиком представилось ему единственно правильным.

Без фундамента сооружения не построить. Без накопления и систематизации знаний не бывает науки. Крылов чувствовал, что судьба его как раз и состоит в том, чтобы трудиться над фундаментом, лишь в мечтах своих предвидя прекрасное и стройное здание законченным.

 В Томске

Четвертые сутки почти без остановок — рейс был срочный, а не по усмотрению — двигался по Оби пароход «Фурор».

Беспредельность мутной желтой воды, далеко раздвинутые берега «русской Амазонки», отсутствие признаков человеческого жилья создавали впечатляющую картину. Казалось, ей не будет конца, и это ощущение пространства, поглощающего все и вся, вызывало чувство отрешенности ото всего мира. Не верилось, что где-то есть города, шумная жизнь, тихие речушки и ручейки. Мощный облик сильной сибирячки, разлившейся во все стороны, вытеснил все иные представления и пейзажи.

Изредка на отдаленном берегу, как во сне, возникала безымянная деревня-починок. Один-два, от силы пять домов, так и не ставшие настоящей деревней. Кому придет охота селиться в эдакой пустынности? Еще реже встречался чум, покрытый березовой корой, бедное жилище сибирского

инородца. Всюду виднелись следы большой воды: затопленные низины, островки осин, несмотря на свою долговязость, почти по пояс погруженных в воду, размытый, обсыпавшийся противоположный берег.

Где-то в сумерках взгляду пассажиров, подавленных прозаическим однообразием пути, предстало видение — белая церковь на островке, едва ли не посередине реки. Обские волны переливались в разбитые узкие оконца, точили стены, били в углы. Течением принесло сюда обломки досок, щепу, коряги и прочий речной мусор. Было непонятно, как и для чего возник на этом месте божий храм, кем брошен и что с ним станется позже…

Пассажиры долго оглядывались на затопленную церквушку. В эти минуты на обеих палубах было по-особому тихо.

И только зрелище каравана плотов, сплавлявшихся вниз по течению, отвлекло внимание от грустного зрелища. Собственно, даже не сами плоты показались необычными, а лошади на плотах. Они стояли по три-четыре на каждом, спокойно жевали траву, встряхивали мордами, звенели уздечками — словно в ночном на лугу пребывали, а не во власти водной стихии. Видать, эти сугубо сухопутные существа были привычными рекоходами. Плотогоны, или, как говорят на Оби, плауки, отогнав древесину в уговоренное место, обычно возвращаются домой верхом, вот лошади и привыкли: в одну сторону — рекой, в другую — по берегу.

Крылов смотрел на реку, облокотившись о перила, пытался понять незнакомую и скрытую силу, заключенную в воде. Отчего, право же, так влечет к себе движение воды? Завораживает, не отпускает…

«Жизнь человека постепенна. Она как бы вытекает, скользит из одного состояния в другое. Так неприметно растет трава, затем жолкнет и вянет: сама по себе, без вмешательства косы-литовки. Отчего же любит человек всевозможные рубежи, скачки, вехи? Новый год, дни рождений, месяцы, часы… Географические границы, условные и прочие линии и черты, — размышлял Крылов, стоя в штурвальной рубке у смотрового окна. — Вот и я соблазнился любезным предложением капитана воочию рассмотреть границу двух рек. Будто возможна она, водяная?»

— Извольте не отвлекаться, — предупредил капитан и приказал снизить ход.

Усы по бокам носовой части парохода опали, пена перестала вспухать, и судно медленно заскользило по воде.

Сверху, из рубки, было хорошо видно, как широко и могуче катила Обь свои желтые глинистые воды. И вдруг — вода пропадала, словно уходила внутрь земли, в гигантский колодец! Изломистая, неровная, но отчетливо видимая полоса темной, почти черной воды заступала путь Оби, преграждала ее движение.

Это было воистину удивительное, захватывающее зрелище! Крылов не верил своим глазам: впервые в жизни он видел водяную границу. Отчего сие происходит?

— Очень простая разгадка, любезный Порфирий Никитич, — насладившись удивлением гостя, охотно принялся объяснять капитан. — Обь, как вы изволили заметить, сильная река. Обва — «снежная вода». Так зовут ее здешние люди. А ложе у нее песчаное да глинистое, отчего вода и засорена. А Тома, или, как ее по-современному кличут, Томь, — другого характера. Поспокойней. Поуже. И вода в ней чистейшая. Но по сравнению с обской кажется черной. Вот ведь что поразительно: чистейшая, а кажется черной!

— Да, действительно, две реки, два характера.