Шрифт:
Оскар Уайльд
Упадок искусства лжи
Диалог
Действующие лица: Сирил и Вивиан.
Место действия: библиотека загородного дома в Ноттингэмe.
Сирил (входя через открытую дверь с террасы): Друг мой, нельзя же целый день сидеть запершись в библиотеке в такую чудесную погоду. Воздух в лесу подернут дымкой, пурпурной, как сливовый цвет, и дышится изумительно. Можно посидеть на лужайке, покурить и полюбоваться природой.
Вивиан: Любоваться природой! Могу тебе с радостью сообщить, что я потерял всякую к этому способность. Утверждается, что Искусство пробуждает в нас любовь к Природе, открывает нам ее тайны, и что после внимательного изучения Коро и Констебля мы начинаем замечать в ней то, что ранее ускользало от нашего внимания. Мой же опыт показывает, что чем более мы изучаем Искусство, тем менее нас заботит Природа. Что Искусство воистину окрывает нам - это безыскусность Природы, ее забавную грубоватость, ее чрезвычайную монотонность и полную незавершенность. Природа полна добрых намерений, но, как сказал Аристотель, она не в состоянии их исполнить. Когда я гляжу на пейзаж, мне бросаются в глаза все его дефекты, и с этим ничего нельзя поделать. Нам, однако, повезло со столь несовершенной Природой, потому что иначе у нас и вовсе не было бы искусства. Искусство являет собой наш воодушевленный протест, нашу отважную попытку поставить Природу на свое место. Что же касается бесконечного многообразия Природы, то это чистый вымысел. Многообразие заложено
С.: Ну, не смотри на пейзаж, если не хочешь. Можешь просто лежать на траве, курить и беседовать.
В.: Но Природа столь неудобна. На траве твердо, колко и мокро, и к тому же в ней полно кошмарных черных насекомых. Ведь даже мебель самого посредственного из ремесленников Морриса1 удобнее, чем вся Природа вместе взятая. Природа меркнет перед мебелью с бульвара "что имя позаимствовал у Оксфорда", как преотвратно выразился столь любимый тобою поэт. Я вовсе не жалуюсь. Если бы Природа была удобна, человечество никогда не изобрело бы архитектуру, а я лично предпочитаю дома открытому пространству. В доме мы ощущаем собственную соразмерность. Здесь все подчинено нам, нашим вкусам и целям. Эгоцентризм, столь необходимый человеку для ощущения собственного достоинства, всецело порожден комнатной жизнью. Снаружи человек становится абстрактным и безличным, индивидуальность совершенно покидает его. И к тому же Природа столь безразлична и неблагодарна. Гуляя по парку, я чувствую, что не более важен для Природы, чем пасущийся на склоне скот или счастливый лопух в канаве. Совершенно очевидно, что Природа ненавидит Разум. Думать - самое вредное занятие на свете, и от этого умирают точно так же, как от любой другой болезни. К счастью, это не заразно, по крайней мере, в Англии. Наша нация обязана своим отменным телосложением исключительно собственной тупости. Можно только надеяться, что мы сумеем сохранить исторический оплот счастья нации для грядущих поколений; но я начинаю опасаться, что мы становимся чрезмерно образованными. По крайней мере, все, кто не способен учиться, уже занялись обучением, - вот до чего доводит увлечение образованием. А теперь, сделай милость, отправляйся к своей неуютной, занудной Природе и дай мне дочитать корректуру.
С.: Ты пишешь статью! Это весьма нелогично, после всего сказанного.
В.: Кому нужна логика? Только занудам и доктринерам, которые дотошно доводят свои принципы до печального воплощения, практического применения, что есть reductio ad absurdum2. Но только не мне. Над дверью моего кабинета следует, по примеру Эмерсона3, выбить надпись "Прихоть". Кроме того, моя статья содержит крайне здравое и ценное предупреждение. Если к нему прислушаются, в Искусстве может наступить новое Возрождение.
С.: И какова же тема твоей статьи?
В.: Я собираюсь озаглавить ее "Протест против упадка искусства лжи".
С.: Лжи! Мне всегда казалось, что наши политики пекутся об этой традиции.
В.: Уверяю, что ты ошибаешься. Они никогда не поднимаются выше искажения фактов, и вдобавок еще опускаются до доказательств, обсуждений и споров. Сколь непохоже на истинного лжеца с его откровенными, бесстрашными заявлениями, его превосходной безответственностью и здоровым, врожденным презрением к доказательствам любого толка! Красивая ложь есть не что иное, как доказательство в себе. Если у человека настолько отсутсвует воображение, что он подкрепляет ложь доказательствами, то он с тем же успехом мог бы сказать и правду. Нет, политики не подходят. Адвокаты в чем-то приемлемы. Они окутаны мантией софистов. Их поддельное рвение и деланое красноречие восхитительны. Они могут выдать дурное за доброе, будто их только что выпустили из Леонтийских школ. Им иногда удается вырвать у прохладно настроенного суда присяжных желанный оправдательный вердикт для своих клиентов, даже когда те, как это зачастую случается, со всей очевидностью невиновны. Но они сильно стеснены прозой жизни и не стесняются ссылаться на прецеденты. Несмотря на все их усилия, правда вечно вылезает наружу. Даже газеты - и те деградируют. Их достоверность ощущается даже при беглом прочтении. И все происходящее, к тому же, совершенно нечитаемо. Мало что можно сказать в защиту адвокатов и журналистов. Но я, собственно, защищаю Ложь в искусстве. Прочесть тебе, что я написал? Для тебя тут найдется масса полезного.
С.: Непременно, только дай мне сначала сигарету. Спасибо. А в какой журнал ты собираешься это отправить?
В.: В "Ретроспективное обозрение". Я тебе, кажется, говорил, что избранные возродили его.
С.: Кого ты имеешь в виду под избранными?
В.: Ну, конечно, Утомленных Гедонистов. Я состою в этом клубе. При встречах мы должны носить в петлицах увядшие розы и поддерживать что-то вроде культа Домитиана4. Боюсь, тебя не примут. Ты слишком падок на простые радости жизни.
С.: Мою кандидатуру, по всей видимости, отвергнут по причине излишней жизнерадостности?
В.: Скорее всего. Кроме того, ты несколько старше, чем нужно. Мы не принимаем никого обычного возраста.
С.: Думается мне, вы порядком друг другу надоели.
В.: Конечно. Это одна из целей нашего клуба. Так вот, если ты пообещаешь не перебивать меня слишком часто, я прочту тебе статью.
С.: Я весь внимание.
В. (читает, очень внятно): "Протест против упадка искусства лжи". Одной из главных причин удивительной посредственности большей части современной литературы, несомненно, является упадок Лжи как искусства, науки и светского развлечения. Древние историки оставили нам замечательные художественные произведения, изложенные в форме фактов; современный же писатель преподносит нам сухие факты под видом художественных произведений. Blue-Book5 все больше и больше становится его идеалом метода и стиля. Он обзавелся занудным document humain и жалким coin de la creation6, и копошится в них с микроскопом. Его можно встретить в Национальной библиотеке или в Британском музее за бесстыдным изучением своего предмета. Его не хватает даже на то, чтобы воспользоваться чужими идеями, он желает черпать все прямо из жизни, и под конец его выносит на берег между энциклопедиями и личным опытом, с его героями, списанными с членов семьи или прачки, и таким количеством полезной информации, что она продолжает давить на его сознание даже в минуты глубокого созерцания.
Урон, приносимый литературе в целом этим лжеидеалом нашего времени, сложно переоценить. Люди, не задумываясь, говорят "прирожденный лжец" и "прирожденный поэт", и при этом вдвойне неправы. Ложь и поэзия - искусства, как было известно уже Платону, не независимые друг от друга, и заслуживают наиболее тщательного и беспристрастного рассмотрения. У них, несомненно, есть своя техника, так же как и у более материальных искусств - живописи и скульптуры, свои утонченные способы выражения цвета и формы, свои секреты и специальные художественные приемы. Точно так же, как узнают поэта по изящной музыке его стиха, можно узнать и лжеца по его богатой, размеренной речи, и ни тому, ни другому не хватило бы тривиального минутного вдохновения. Тут, как всегда, совершенство достигается практикой. Но в наши дни, когда стихосложение стало чересчур обыденным и, по возможности, не должно поощряться, искусство лжи, можно сказать, приобрело дурную славу. В юности многие обладают естественным даром преувеличения, и если эту наклонность развивать в благоприятной и доброжелательной атмосфере, или же путем подражания наилучшим образцам, то она может перерасти в нечто поистине замечательное. Но, как правило, все оканчивается ничем. Человек или впадает в небрежную точность...
С.: Но послушай ...
В.: Прошу тебя, не перебивай меня на полуслове. "Человек или впадает в небрежную точность, или становится завсегдатаем общества старших и хорошо осведомленных. И то, и другое смертельно опасно для его, да и чьего угодно воображения, и крайне скоро у человека развивается нездоровая и губительная склонность говорить правду, проверять все утверждения, делаемые в его присутствии, без стеснения противоречить младшим, и все это зачастую заканчивается написанием романов, столь жизненных, что никто не в состоянии поверить в реальность описываемого. И это не редкость, а всего лишь один из многочисленных примеров. Если ничего не будет сделано для сдерживания или, по крайней мере, видоизменения нашего чудовищного преклонения перед фактами, то Искусство станет бесплодным, и прекрасное покинет наш мир.
Даже г-н Роберт Люис Стивенсон, этот великолепный мастер причудливо изяшной прозы, запятнал себя этим новомодным пороком - мы решительно не можем подобрать иного названия для этого явления. Попытка сделать произведение слишком правдивым лишает его реалистичности, и "Черная стрела" является столь низкохудожественным произведением, что не может похвастаться даже тривиальным анахронизмом, а превращение доктора Джекилла подозрительно напоминает описание какого-то эксперимента в Ланцете7. Что же касается г-на Райдера Хаггарда8, у которого есть, или в свое время были, задатки поистине превосходного лгуна, то он уже настолько боится быть заподозренным в гениальности, что когда он все-таки рассказывает нам что-нибудь замечательное, ему непременно требуется сослаться в трусливом примечании на личный опыт. Остальные наши писатели, впрочем, ничем не лучше. Г-н Генри Джеймс9 пишет так, как будто исполняет тяжелую повинность, и растрачивает свой изящный литературный стиль, меткие выражения и колкую сатиру на низкие побуждения и трудноразличимые воззрения. Г-н Холл Кейн10, надо признать, ставит перед собой грандиозные задачи, но его книги - сплошной вопль, за которым не слышно слов. Г-н Джеймс Пейн11 преуспел в искусстве сокрытия того, чего и искать не стоит. Он преследует очевидное с энтузиазмом недальновидного детектива. По мере приближения к концу повести, нервное напряжение автора становится все невыносимее. Лошади, запряженные в колесницу г-на Вильяма Блэка, не рвутся к солнцу12. Они всего лишь вгоняют закатное солнце в краску с кошмарным хромолитографическим отливом. При их приближении крестьяне бегут искать убежища в диалектах. Г-жа Олифант13 мило щебечет о приходских священниках, теннисе на лужайке, домашнем быте и прочем занудстве. Г-н Марион Крофорд14 принес себя в жертву на алтаре местного колорита. Он - точно, как та дама из французской комедии, что вечно твердит о le beau ciel d'Italie15. Кроме того, он завел себе дурацкую привычку изрекать банальности. Он без конца толкует нам о том, что хорошее - хорошо, а плохое - плохо. Временами он почти опускается до поучений. "Роберт Эльсмер", конечно, шедевр - шедевр в стиле genre ennuyeux16, который, по всей видимости, приводит англичан в полный восторг. Наш вдумчивый юный друг сказал мне однажды, что это напоминает ему о разговорах, которые ведут за чаем в убежденных нонконформистских17 семьях, и это звучит вполне правдоподобно. Англия - поистине единственное место, где могла появиться на свет подобная книга. Англия - страна утраченных идей. Что же касается той великой и ежечасно растущей школы романистов, для которых солнце всегда встает на East End18, то о ней можно сказать лишь одно: они берут жизнь незрелой, и оставляют ее сырой.
Хотя во Франции и не произвели на свет ничего столь умышленно занудного, как "Роберт Элсмер", дела там обстоят немногим лучше. Г-н Ги де Мопассан, с его колкой иронией и жестким, прямолинейным стилем, лишает жизнь тех жалких одежд, что еще прикрывают ее наготу, и являет нам омерзительные раны и гнойные язвы. Он пишет душещипательные трагедийки, напичканные нелепыми персонажами, и горьковатые комедии, над которыми не возможного смеяться из-за ручьев слез. Верный высокому принципу, провозглашенному в его очередном литературном манифесте, L'homme de genie n'a jamais d'esprit, г-н Золя твердо решил доказать окружающим, что если гениальности ему и не дано, то уж занудства у него предостаточно; и необычайно в том преуспел. В его произведениях что-то есть; в некоторых из них, как в "Жерминаль", есть даже что-то от эпоса. Но все, им написанное, ложно от начала до конца, но с точки зрения не морали, а искусства. Если исходить из любой этической системы, все в полном порядке. Автор абсолютно правдив и предельно точно описывает происходящее. Что еще нужно моралисту? Мы абсолютно не разделяем моральное негодование современников в отношении г-на Золя. Это всего лишь негодование выставленного напоказ Тартюффа. Но что можно сказать в пользу автора "Западни" или "Нана" с позиций искусства? Ничего. Г-н Раскин как-то сказал, что герои романов Джорджа Элиота19 представляют собой ошметки на полу Пентонвилльского омнибуса; так вот герои г-на Золя куда хуже. Их добродетели по степени своей тоскливости превосходят их грехи. Их жизнеописание не представляет собой абсолютно никакого интереса. Кого трогает их судьба? В литературе нужны оригинальность, очарование, красота и воображение. Совершенно не требуется терзать и изводить нас подробным описанием жизни низов. Г-н Додэ20 куда лучше. Он остроумен, и у него легкая рука и забавный стиль. И все же недавно он совершил литературное самоубийство. Решительно никого не может тронуть ни Делобель с его "Il faut lutter pour l'art", ни Вальмажур с его вечным припевом про соловья, ни поэт из "Jack" с его "mots cruels" после того, как нам сообщили в Vingt Ans de ma Vie litteraire21, что эти персонажи были взяты из жизни. Они внезапно утратили для нас всю свою живость и те немногие качества, что у них когда-либо были. Единственные настоящие люди - это те, кого никогда не было, и если писатель опускается до того, чтобы брать своих персонажей из жизни, то следует, по крайней мере, сделать вид, что они придуманы, а не хвастаться тем, что они списаны. Наличие персонажа в романе объясняется не тем, что люди такие, какие они есть, а тем, что автор такой, какой он есть. В противном случае, роман не есть произведение искусства. Что же касается г-на Поля Бурже22, мастера roman psychologique, то он пребывает в том заблуждении, что современных мужчин и женщин можно бесконечно анализировать в несчетном числе глав. Что понастоящему интересно в уважаемых светских людях - а г-н Бурже редко выезжает из Сен-Жермена иначе, как для визитов в Лондон - это их маски, а не то, что действительно под ними находится. В этом унизительно признаваться, но все мы сделаны из одного теста. В Фальстафе есть что-то от Гамлета, а в Гамлете немало от Фальстафа. У толстяка-рыцаря случаются свои приступы меланхолии, а у юного принца - заходы грубого юмора. Нас отличают друг от друга чистые случайности: манера одеваться, держаться, тембр голоса, религиозные убеждения, внешность, мелкие привычки и тому подобное. Чем больше анализируешь людей, тем меньше остается причин для анализа. Рано или поздно упираешься в эту кошмарную первооснову, именуемую человеческой природой. Всякому, кто когда-либо работал среди бедняков, слишком хорошо известно, что человеческое братство - не просто мечта поэта, а исключительно гнетущая и унизительная реальность. И если писателю непременно угодно проводить анализ высших слоев общества, то он мог бы сразу перейти к описанию уличных торговцев и девочек со спичками." На самом деле, я бы не стал сейчас вдаваться в дальнейшие рассуждения на эту тему. Я вполне признаю, что современные романы обладают своими достоинствами. Единственное, на чем я настаиваю, это на том, что, как жанр, они совершенно невозможны.