Ур, сын Шама
Шрифт:
— Все ясно, профессор. Простите, что перебиваю. Вы хотите знать, кто я такой, откуда и каковы мои намерения.
— Совершенно верно.
— Понимаю, что должен многое объяснить. Я сделаю это, но, если разрешите, не сейчас. Наверное, скоро я уеду… улечу… и вот перед отъездом расскажу вам кое-что о себе.
— Вы опять собираетесь перелететь за границу?
— Нет. Улечу насовсем.
— Это значит — покинете Землю?
— Обещаю перед отъездом ответить и на этот вопрос.
Помолчали. Завывал за окном норд. Рыбаков покрутил головой, расслабляя на шее узел галстука. Перед ним сидел вполне земной человек — с печальным выражением лица, с подбитым глазом, — но он хранил в себе тайну, не доступную никому.
— Очень жаль. — Рыбаков почесал мизинцем бровь. — Очень жаль, что вы упорно избегаете откровенного разговора. Но ответьте, по крайней мере, на загадку, которую нам задал ваш отец. Когда и при каких обстоятельствах он был ранен стрелой?
— Это произошло примерно за год до моего рождения. Со слов отца и матери я знаю только то, что на стадо овец напали какие-то плохие люди, отец оказал им сопротивление и был ранен в схватке. Где это было, я не знаю, потому что у родителей… у них довольно смутное представление о географии.
— Вам сколько лет, Ур, — двадцать пять?
— Двадцать шесть. Я точно высчитал.
— Значит, отец был ранен стрелой двадцать семь лет назад, верно? Такой срок показывает и патологоанатомическая экспертиза, судя по инкапсулации [9] наконечника стрелы. Но тут-то и кроется загадка. Дело в том, что возраст наконечника, извлеченного из ягодицы вашего отца, определен в шесть тысяч лет.
9
И н к а п с у л я ц и я — обрастание тканью.
— Шесть тысяч лет? — переспросил Ур. — Вы уверены, что это так? Каким образом вы определили?
— Радиокарбонным методом. Кусочек обломанного древка, на которое был насажен наконечник, сохранил частицы древесного угля, и поскольку период полураспада угля…
— Понятно.
Рыбаков подождал немного, думая, что Ур как-то попытается объяснить парадокс, но тот молчал. Было похоже, что Ур не очень удивлен. Скорее он выглядел озабоченным, удрученным. Да, совсем не похож на того жизнерадостного варвара, каким предстал Рыбакову год назад в колхозе имени Калинина.
— Что ж, — поднялся Рыбаков, — ничего не остается, как ожидать обещанных предотъездных объяснений. Когда вы, собственно, собираетесь улетать?
— Пока не знаю.
Уставившись куда-то в угол, Ур тоскливо думал о том, что деваться ему некуда. Назначить определенную дату отлета — это зависело не только от него. И не столько от него… Куда же ему пойти, где найти убежище? Не возвращаться же в Институт физики моря, на который он навлек неприятности и из которого тайком бежал… Жить у Валерия нахлебником тоже не годится. Правда, у матери, которую приютила у себя добрая тетя Соня, есть немного денег, но она совершенно не умеет считать и рассчитывать — в первом попавшемся на глаза галантерейном или промтоварном магазине может оставить все до последней копейки. Ее нельзя выпускать одну в город…
Единственное место, где можно пожить в тиши, пока не представится возможность отлета, — это дом родителей в колхозе…
Спохватившись, он встал, попрощался.
— Может быть, когда отец выйдет из больницы, я поеду в колхоз, сказал он, уже взявшись за дверную ручку и исподлобья посмотрев на Рыбакова. — Поживу немного у родителей.
В субботу Шама выписали из больницы, и Валерий с Уром привезли его на такси домой, на улицу Тружеников Моря. Было решено отметить это событие семейным шашлыком.
Мясо нарезал на куски сам Шам. Тетя Соня гнала его из кухни, просила лечь отдохнуть, но доверить женщинам резание баранины Шам, естественно, не мог. Лишь покончив с этим делом, он погладил тетю Соню по плечу и покинул кухню. Женщины принялись резать лук, толочь сумах, заливать мясо уксусом и нар-шарабом — уваренным гранатовым соком. При этом Каа говорила без умолку — хвалила Шама и жаловалась на сына за то, что он никак не женится. Тетя Соня сочувствовала ей и в свою очередь жаловалась на Валерия.
Тем временем Валерий трудился на чердаке. От старого ящика, в котором некогда хранились Фарберовы книжки и журналы, а теперь лежала всякая рухлядь, он отодрал несколько толстых досок и снес их во двор. Возле дворовой арки, ведущей на улицу, был пятачок, не покрытый асфальтом, и тут лежали два параллельных ряда закопченных камней, — уже добрых сто лет это место служило всему двору шашлычным мангалом.
Потом Валерий поднялся к себе на второй этаж. Здесь на открытой площадке стоял Шам. Опершись о перила, он с интересом наблюдал за футбольной схваткой во дворе. В наиболее острые моменты игры, какие принято называть голевыми, Шам очень возбуждался: выкрикивал что-то и размахивал руками, подбадривая или осуждая игроков. Мальчишки поглядывали на бородатого болельщика, посмеивались.
А еще на Шама подслеповато и косенько посматривал пенсионер-фармацевт Фарбер из раскрытого окна своей галереи.
Валерий кивнул Фарберу и прошел в свою комнату. Здесь лежал на своем диване и читал газету Ур — в любимых плавках, босой, совсем как год назад, когда он только поселился у Валерия. И можно было подумать, что ничего не переменилось за этот год, если б не сбритая борода и подбитый глаз…
Закурив, Валерий повалился в кресло.
— В понедельник Вера Федоровна прилетит из Москвы, — сказал он, постукивая пальцами по подлокотникам.
— Это хорошо, — ответил Ур и, перевернув страницу «Известий», углубился в судебный очерк.
— Что с тобой стряслось, Ур? Будто подменили. Тебе даже не интересно, зачем она летала в Москву.
— Зачем? — коротко взглянул на него Ур.
— Пробивать тему океанских течений.
— Я так и подумал, потому и сказал, что это хорошо.
Валерий почесал под рыжевато-русой бородкой.
— А ты вернешься в институт, если снова разрешат океанскую тему?