Ураган

Февраль лишь начался, а столбик термометра уже опять вскарабкался до отметки в тридцать четыре градуса. Несмотря на это, Элодия надела собственноручно вязанную кофту с сине-зелёным узором, повязала шёлковым платком свои седые волосы, а из-под её вылинявшей хлопчатобумажной юбки выглядывали шерстяные колготки. В конце концов, февраль пока ещё зимний месяц, бывает холодно, и надо одеваться как следует. По крайней мере, раньше так всегда считалось, а в семьдесят два года у человека уже свои привычки.

Но всё теперь было не так, как раньше. И вообще — раньше, чем что? Не было никакого «до» или «после». Просто всё всегда становилось хуже, чем раньше, причём во все времена, сколько

она себя помнила, каждый год чуть хуже предыдущего.

Элодия сидела на скамье на набережной, у самого моста, перекинутого через крохотный порт в устье Гапо, и смотрела вдаль, на море. Оно было желтовато-серым и густым, как суп, в котором плавали гигантские водоросли. Этот зеленовато-коричневый лес саргассовых водорослей мог достигать в длину нескольких десятков метров. Стефан уверял, что они смертельны, поскольку наматываются на винт лодки и их невозможно удалить. Надо нырять, чтобы обрезать их под водой… Но Стефан был слишком стар, чтобы нырять.

Элодия щурилась на ослепительно яркое небо. На горизонте две гигантские драги [1] выгребали саргассовы водоросли в свои разверстые утробы. Потом водоросли выгрузят на старых солеварнях, причём тем ближе к автобану, чем выше поднимется уровень моря. Это был, конечно, сизифов труд. И всё же надо было расчистить хотя бы один проход к порту. Отвратительные испарения гниющих водорослей доходили до Элодии, и она невольно кривилась.

Женщина вздохнула. Было душно, влажно и словно пахло смутной угрозой. Перистые белые облака походили на свернувшееся молоко, а бледное, размытое солнце выглядело как при замедленном взрыве атомной бомбы. Такое же знойное и такое же разрушительное. Элодия обливалась потом. Она решила снять вязаную кофту, но шёлковый платок оставила на голове, так как собиралась сидеть здесь до тех пор, пока сможет выносить солнце, и ждать возвращения Стефана.

У Стефана была полоса везения. Накануне он наткнулся на стаю мерланов, которые всё ещё резвились среди скал. Наверное, их привлекли водоросли и живущий среди них планктон. К тому же он поймал на крючок скорпену, рыбу, которая стала совсем редкой. Оставалось лишь надеяться, что её, по крайней мере, можно есть… Имелись виды на чудесную вечернюю уху. Может быть, они смогут пригласить квартирантов с первого этажа, давно уже хотели это сделать. Бедным эко-беженцам рыба наверняка перепадала не каждый день…

Рыбалка была самой большой страстью Стефана. Он выходил в море на своей лодочке всякий раз, как только мог. Пять лет назад он купил её у одного старого рыбака и любовно привёл в хорошее состояние. Он всю жизнь любил смотреть, как над островами, среди оранжевых полосок облаков, всходит солнце, как маслянистые волны с медными бликами плещутся о борт его лодки. Рыскать по бухточкам, между скал и затопленных лесов, закидывать удочки в тех местах, куда больше не сунется ни одна лодка, покачиваться на лёгкой ряби с удилищем в одной руке и пивом — в другой, и поджариваться на солнце — вот что было для Стефана абсолютным счастьем.

А кроме того, и это было для него очень важно, здесь, вдали от Элодии и её депрессивного настроения, он обретал покой.

На другом конце набережной море продолжало подмывать полуобрушенную дамбу. Там ждал своей очереди ещё один этап сизифова труда. Когда эту

дамбу строили, море было примерно в десяти метрах от неё. В те дни, когда вода прозрачна, сквозь неё ещё можно разглядеть остатки старых улочек, по которым Элодия бегала в детстве. Она много времени проводила у своей тёти, у которой в посёлке была рыбацкая хижина. В домике не было ни электричества, ни телефона, а воду приходилось носить из колонки в порту, — такое даже в те времена считалось настоящим анахронизмом… Но тётя Люсиль любила проводить лето в этой хижине. Она уверяла, что только там может по-настоящему отдохнуть. К счастью, она умерла ещё до того, как её хижина ушла под воду.

Жителей этих мест эвакуировали, либо они оставили свои дома по собственному почину. Деревня вымерла. Слепые, опустевшие дома покрылись плесенью и трещинами. Орды эко-беженцев, ютящихся среди холмов, разграбили подчистую всё, что можно было унести. Некогда роскошные сады с пальмами, апельсиновыми деревьями, магнолиями, агавами и бугенвилиями, радовавшие глаз во все времена года, превратились в заброшенные пустоши или непроходимые, наводнённые комарами и москитами тропические джунгли, медленно тонущие в грязи…

Элодия поднялась и двинулась дальше к мосту. Прислонилась к перилам, повернулась спиной к морю. Внизу колобродила мутная речная вода, смешиваясь с морской. Иногда выныривал выбеленный, полопавшийся ствол дерева, время от времени взгляд натыкался на кусок стены или руины, изъеденные солью и кислотной водой. Раньше на этом месте стояли теплицы, в которых выращивали знаменитые цветы Йера, цветы, которые продавались по всей Европе и за её пределами. А теперь болота распространялись с каждым годом всё дальше и подбирались к автостраде. Она образовала — и никто не знал, надолго ли, — границу обитаемого мира, демаркационную линию между Йером сегодняшним и Йером прежним.

Прежний Йер… Элодия опять вздохнула. Йер туристов, тенистых террас и прихотливо изогнутых переулочков, ресторанов и боулингов, Йер цикад, анисового аперитива «пасти» и ничегонеделания, домов, наполненных историей пёстрой смеси народов и национальностей… Сегодня городок превратился в пристанище беженцев, перенаселённый и агрессивный. Город, отступающий под натиском постоянно прибывающего моря и холмов, покрытых фавелами [2] . Эти некогда лесистые холмы, где на виллах с бассейнами жили богачи, превратились ныне в мусорные отвалы, на которых в диком беспорядке торчат покосившиеся лачуги. Здесь скученно жили люди, бежавшие с побережья; люди, потерявшие всё, у них не было теперь ни имущества, ни работы, ни семьи, ни достоинства. Им уже никто, никогда и ничего не возместит, и им уже никогда не подняться. Там жили эко-беженцы, перед которыми жители Йера испытывали жуткий страх. Раньше они были соседями, теперь их вряд ли можно было назвать людьми.

Элодии и Стефану повезло: у них был свой домик в Старом Йере. Первый этаж они сдали семье эко-беженцев, а сами довольствовались двумя комнатами на втором этаже. В конце концов, ведь надо выручать друг друга, не так ли? Но всё же, хотя Элодия была участлива и жалела истощённых ребятишек в лохмотьях, она поступала так же, как и остальные, более зажиточные соседи, у которых ещё были свои дома: каждый вечер баррикадировалась, с наступлением темноты не выходила из дома и делала вид, что не слышит звука побоев, отчаянных воплей и пальбы. Она пыталась жить как ни в чём не бывало, так, будто жизнь протекала нормально.