Уралец
Шрифт:
Он увидел небо. Три алмаза Ориона светились над ним. А, старые друзья пришли проведать его. Он приветственно махнул им ресницами. И звезды махнули ему ресницами. Слезы нежности потекли у Дениса по лицу, засыпанному осколками очков. Он видел на небе знакомые дорожки, закоулки. Ему казалось, что он отбил у немцев не землю, а небо, вот это низкое доброе небо своего детства. Гитлеровцы, мамаи окаянные, захватили его, а он их оттуда вышиб, из своего родного неба. А приятели-звезды, три блестящих молодца Ориона, спускались все ниже, перемигиваясь и шепча:
Да это и впрямь головы. Вот усатый Игнатий Некрасов, и Линейкин, и сонный Гаврила, и другие ребята. Убедившись, что это люди, а не звезды, Черторогов напряг все живое и сильное, что еще осталось в его теле, чтобы натянуть выражение невозмутимости на свое жалкое окровавленное лицо. От усилия он издал стон.
Товарищам показалось, что он просит их о чем-то. Они наперебой спрашивали:
– Тебе воды, Черторогов?
– Может, тебе лежать неловко? Может, повернуть тебя?
– Оставьте его, – сказал Игнатий Некрасов, – ему уж ничего не нужно.
Он утер глаза кулаком и сказал, усиливая голос, как бы желая пробиться сквозь бесчувственность Дениса:
– Черторогов, милый ты мой! Если ты меня слышишь, то знай, что мы все тут стоим возле тебя, весь третий взвод. И знай, что ты наш дорогой герой, и мы все гордимся тобой, что ты не пожалел своей молодой жизни для родины…
Денис шевельнулся. Все умолкли, и в тишине пронесся предсмертный шепот Дениса:
– А… что ж… тут особен…
Он не докончил, вытянулся и затих. Бойцы переглянулись и стащили с головы каски. А Линейкин сказал:
– Отчаянный парень. Что говорить, настоящий астроном! Жалко его. Ну да что ж, ни моря без воды, ни войны без крови.
Они положили Черторогова на шинель, шагая в ногу, понесли его к могиле.
Там я и видел его в последний раз. Это был девятый час пребывания Дениса на фронте.
Невдалеке под холмом радостно обнимались бойцы Волховского и Ленинградского фронтов, наконец соединившиеся. Осада была пробита. Я поехал вперед, не дождавшись погребения Черторогова…
А вот сейчас он сидит вместе со мной в машине и рассказывает обо всем этом своим ровным гудящим басом:
– Закваска у меня все же уральская. Как стали меня тащить в землю, так я застонал. Ну, стало быть, отставить могилу и – в медсанбат. Дырок на мне много, а в общем, все не смертельные. Заштопали меня в госпитале, и, в общем, я сделался такой же, как был, целый, гладкий. Только стал поразговорчивей. Должно быть, через эти дырки маленько выпарилась моя диковатость. Вернулся, стало быть, в строй. Ну, и вырос на работе, как видите. Бывал после этого во всяких переделках. Но никогда не забуду того дня, как шел к дзоту под пулями. Особое ощущение, знаете. К тому же был необстрелянный. Первый день все же…
– А вы понимали тогда, что совершаете подвиг?
– Умом-то я понимал, но мне было страшно, а я полагал в ту пору, что настоящему герою не должно быть страшно. Понимаете?
– А по вас не было
– Гордость. Страх страха сильней, чем страх смерти. Уральская гордость. Эге, да мы скоро приедем!
Мы свернули в лес и поехали по деревянному настилу, так называемой лежневке. Машина прыгала на бревнах, Черторогов морщился. Видно, давала чувствовать себя недолеченная нога. Но он не жаловался и только один раз при сильном толчке прошипел сквозь зубы:
– Рвань дорога…
Я предложил поехать тише.
– Нет, нет, – запротестовал он, – я так спешу! Сегодня ко мне прибывает пополнение, почему я и ушился до времени из госпиталя. Наступаем вовсю, а новобранцев, знаете, надо по-особому вводить в бой. От этого многое зависит. По себе знаю. Так что, пожалуйста, давайте поскорей. Я вас за это шоколадом угощу. У меня из госпиталя…
Он полез в мешок и принялся опорожнять его. Я увидел имущество солдата и ученого: кинжал в ножнах из плексигласа, звездный каталог, портянки, две ручные гранаты типа «Ф-1», а попросту говоря – «лимонки», таблицу лунных затмений, зубную щетку, «Краткий курс истории ВК.П (б)» и томик Плутарха.
Дорога петляла. Деревья сближались все тесней. Сильно пахло нагретой хвоей. Наконец Черторогов крикнул:
– Стоп! Приехали. Товарищ водитель, машину сюда, под навес. А то он, гад, летает тут, высматривает.
Черторогов быстро шагал по тропинке, слегка хромая. Часовой, стоявший под деревом с винтовкой у ноги, приветствовал его, взяв на караул по-ефрейторски.
– Здорово, Кашкин! – сказал Черторогов. – Что, пополнение прибыло?
– Прибыло только что, товарищ лейтенант. Поздравляю с выздоровлением, товарищ лейтенант, – сказал часовой, улыбаясь, но не меняя своей бравой стойки, и во всем его существе было то неподражаемое соединение душевности и дисциплины, которым не устаешь любоваться в армии.
Мы углубились в лес. Звуки артиллерии были явственны. Где-то ворчали «катюши».
Послышался ноющий звук немецкого разведчика. Черторогов обеспокоенно поднял голову. Из-за леса показался «хейнкель-126». Мы увидели, как от разлапистого тела его отвалились бомбы, маленькие черные точки. Черторогов выругался.
– Щель справа за вами, товарищ лейтенант! – крикнул издали часовой.
Мы спустились в щель. Нас обдало пряной вонью сорных трав. Мы услышали разрывы фугасок и треск падающих деревьев. Двинувшийся воздух качнул нас. «Хейнкель» щупал лес.
Кто-то кашлянул над нами. Мы подняли головы. Наверху стоял боец, рослый юноша, прислонившись к коренастому спокойному дубу. Он откозырял нам, смотря сверху вниз. Быть может, от этого мне почудилась в его глазах тень насмешки. Свободный пояс, чрезмерно вылезавший подворотничок и общая нефронтовая развинченность выдавали в нем новобранца.
– Почему не укрываешься? Марш в щель! – сердито крикнул Черторогов.
Юноша не спеша спустился в щель.
– Как зовут? – резко спросил Черторогов.