Урания

Бродский Иосиф Александрович

XV

С той дурной карусели, что воспел Гесиод, сходят не там, где сели, но где ночь застает. Сколько глаза ни колешь тьмой – расчетом благим повторимо всего лишь слово: словом другим.

XVI

Так барашка на вертел нижут, разводят жар. Я, как мог, обессмертил то, что не удержал. Ты, как могла, простила все, что я натворил. В общем, песня сатира вторит шелесту крыл.

XVII

Дорогая,

мы квиты. Больше: друг к другу мы точно оспа привиты среди общей чумы. Лишь объекту злоречья вместе с шансом в пятно уменьшаться, предплечье в утешенье дано.

XVIII

Ах, за щедрость пророчеств - дней грядущих шантаж - как за бич наших отчеств, память, много не дашь. Им присуща, как аист свертку, приторность кривд. Но мы живы, покамест есть прощенье и шрифт.

XIX

Эти вещи сольются в свое время в глазу у воззрившихся с блюдца на пестроту внизу. Полагаю, и вправду хорошо, что мы врозь - чтобы взгляд астронавту напрягать не пришлось.

XX

Вынь, дружок, из кивота лик Пречистой Жены. Вставь семейное фото - вид планеты с луны. Снять нас вместе мордатый не сподобился друг, проморгал соглядатай; в общем, всем недосуг.

XXI

Неуместней, чем ящер в филармонии, вид нас вдвоем в настоящем. Тем верней удивит обитателей завтра разведенная смесь сильных чувств динозавра и кириллицы смесь.

XXII

Все кончается скукой, а не горечью. Но это новой наукой плохо освещено. Знавший истину стоик - стоик только на треть. Пыль садится на столик, и ее не стереть.

XXII

Эти строчки по сути болтовня старика. В нашем возрасте судьи удлиняют срока. Иванову. Петрову. Своей хрупкой кости. Но свободному слову не с кем счеты свести.

XXIII

Так мы лампочку тушим, чтоб сшибить табурет. Разговор о грядущем - тот же старческий бред. Лучше все, дорогая, доводить до конца, темноте помогая мускулами лица.

XXIV

Вот конец перспективы нашей. Жаль, не длинней. Дальше – дивные дивы времени, лишних дней, скачек к финишу в шорах городов, и т. п.; лишних слов, из которых ни одно о тебе.

XXV

Около океана, летней ночью. Жара как чужая рука на темени. Кожура, снятая с апельсина, жухнет. И свой обряд, как жрецы Элевсина, мухи над ней творят.

XXVI

Облокотясь на локоть, я слушаю шорох лип. Это хуже, чем грохот и знаменитый всхлип. Это хуже, чем детям сделанное «бо-бо». Потому что за этим не следует ничего. 1978

«Барбизон Террас»

Небольшая дешевая гостиница в Вашингтоне. Постояльцы храпят, не снимая на ночь черных очков, чтоб не видеть снов. Портье с плечами тяжелоатлета листает книгу жильцов, любуясь внутренностями Троянского подержанного коня. Шелест кизилового куста оглушает сидящего на веранде человека в коричневом. Кровь в висках стучит, как не принятое никем и вернувшееся восвояси морзе. Небо похоже на столпотворение генералов. Если когда-нибудь позабудешь сумму углов треугольника или площадь в заколдованном круге, вернись сюда: амальгама зеркала в ванной прячет сильно сдобренный милой кириллицей волапюк и совершенно секретную мысль о смерти. 1974

«Те, кто не умирают, — живут…»

Те, кто не умирают, — живут до шестидесяти, до семидесяти, педствуют, строчат мемуары, путаются в ногах. Я вглядываюсь в их черты пристально, как Миклуха Маклай в татуировку приближающихся дикарей. 1987

Новый Жюль Верн

Л. и Н. Лосевым

I

Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна. Корвет разрезает волны профилем Франца Листа. Поскрипывают канаты. Голая обезьяна с криком выскакивает из кабины натуралиста. Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то, только бутылки в баре хорошо переносят качку. Ветер относит в сторону окончание анекдота, и капитан бросается с кулаками на мачту. Порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы Брамса. Штурман играет циркулем, задумавшись над прямою линией курса. И в подзорной трубе пространство впереди быстро смешивается с оставшимся за кормою.

II

Пассажир отличается от матроса шорохом шелкового белья, условиями питания и жилья, повтореньем какого-нибудь бессмысленного вопроса. Матрос отличается от лейтенанта отсутствием эполет, количеством лент, нервами, перекрученными на манер каната. Лейтенант отличается от капитана нашивками, выраженьем глаз, фотокарточкой Бланш или Франсуаз, чтением «Критики чистого разума», Мопассана и «Капитала». Капитан отличается от Адмиралтейства одинокими мыслями о себе, отвращением к синеве, воспоминаньем о длинном уик-энде, проведенном в именьи тестя. И только корабль не отличается от корабля. Переваливаясь на волнах, корабль выглядит одновременно как дерево и журавль, из-под ног у которых ушла земля.