Уроборос
Шрифт:
Разговор с заказчиками, казалось, не закончится никогда. Все трое были из породы, которую Егор терпеть не мог, самоуверенные молодые мажоры-киношники, поднявшиеся на волне дешевого успеха и срубившие дурные деньги и не менее дурную славу. Самым сносным из всех трех казался директор. Тощий дрыщ в модных очках, обкуренный и безмятежный. Если двух других, режиссера и сценариста, несло, как мусор свежим ветром, они все говорили и говорили, перебивая друг друга и размахивая руками, то этот по большей части молчал и только иногда более или менее впопад то тут, то там вставлял свое слово.
Они могли закончить на пятнадцатой минуте, сойдясь по цене и срокам, но мальчикам очень хотелось поговорить, а Егор зазевался и упустил момент. Теперь, возбужденные коноплей и водкой, творцы были неудержимы. Разговор переметнулся с их будущей нетленки к судьбам мирового кинематографа, и Егор смирился. У него не было ни сил, ни желания поддерживать пламя этого костровища. Пока перевозбужденные творцы упивались звучанием собственных голосов, он сидел и думал о своем. О том, что больше всего его раздражало. О Нине.
Будь она сейчас с ним, как только разговор свернул на тему высоких задач искусства, она наверняка бы встала и ушла, сославшись на несуществующее важное дело. Не стала бы терпеть из вежливости. Тепличный тюльпан-паразит, привыкший всю жизнь проводить под чьей-то защитой. Что она знала об этой жизни? Егор всегда считал, что с людьми ей гораздо сложнее и скучнее, чем со своими представлениями о них. Он продержался почти десять лет, сначала с радостью, потом с усилием, в конце концов, с отчаянием пытаясь соответствовать ее фантазиям. Может, в этом и было что-то облагораживающее, но он-то понимал, что совсем не такой сильный, умный, щедрый, добрый, великодушный et cetera, каким она хотела его видеть.
Лена, ласково улыбаясь, сменила тарелки. Гении, брызгая слюной, поминали то фон Триера, то братьев Дарденн, директора клонило в сон, а Егору казалось, что он дрейфует по сюжету дешевого фильма категории «В». Он прикурил сигарету и посмотрел вслед официантке. Силуэт коренастой фигуры в обтягивающем платье словно в каш'e экрана удалялся по темному коридору. Немного дыма заволокло картинку, девушка исчезла, пленка закончилась, и ее хвост вырвался из кинопроектора.
Егор стряхнул пепел. В стремлении Нины улучшить его природу было что-то безжалостное. Постепенно он сам перестал понимать, где он такой, как есть, а где тот золотояйцевый павлин, в которого она так верила. Но недальновидность подвела ее. Надо было вовремя остановиться, а она заигралась. А он, когда понял, что машинально называет ее «мамой», испугался и начал хамить, дерзить, пепел в тарелку стряхивать. Это доставляло ему такое жгучее наслаждение, что в какой-то момент он даже удивился. Егор пробовал «китайский метод» избавления от Нины. Как джанки, слезающий с наркотика путем постепенного уменьшения доз, он все меньше слушал, вникал и отзывался. Он даже стал реже замечать ее. Смотрел сквозь и словно ее не видел.
И Нина явно растерялась. Она так успешно состряпала свой мир, в котором ему была отведена вполне определенная роль, что, когда марионетка вдруг сорвалась и заговорила, Нина запаниковала. На ее глазах происходило стремительное превращение почти совершенной куколки обратно в неуправляемую тварь. И чем больше это пугало Нину, тем веселее и легче становилось у него на душе.
А за столом в ресторане продолжалось томление гениальности.
— Мы должны чувствовать момент. Вот это… это сиюминутное состояние, ты понимаешь? — окурок режиссера нервно крутился в воздухе над столом. — Ты понимаешь, любое слово, любой жест, любое движение должно быть наполнено смыслом? Нет, — тут его осенило, и красная точка на мгновение застыла в воздухе. — Даже отсутствие слова и жеста может быть осмысленным! Понимаешь?! Надо молчать. Всем! Создавать в молчании поле осознанной глубины. Что ты качаешь головой? — рявкнул он на сценариста.
Возможно, тот просто пошевелился в кресле, но режиссера ломало. Он хотел сделать этот мир лучше. Мир не хотел, и творец в отчаянии шел в атаку.
Нина тоже пошла в атаку. Егор отступал молча, исподлобья наблюдая за происходящим. Власть ускользала из ее рук, и она не могла этого допустить. Может, она и сама понимала, что делает что-то не то, но уже не могла остановиться. На скорую руку она принялась мастерить тюрьму. Теперь окрик охранника сопровождал его везде и всюду. Нина кричала, когда он не выходил к завтраку, когда не могла до него дозвониться, кричала, когда дозванивалась, когда он отвечал на ее вопрос и когда молчал в ответ. Крик стал фоном, к которому невозможно было привыкнуть, и Егор… оглох.
Однажды за ужином он что-то опять сказал или сделал не так, и его эль-ниньо взревел и стремительно понесся по квартире, срывая со своих мест предметы. Нина кричала, и казалось, это не закончится никогда. Егор наблюдал за ней, он застыл и не двигался, у него свело пальцы, сцепленные в замок. Напряжение росло, барабанные перепонки дрожали, Нина кричала так, что, казалось, еще немного, и ее слова обретут вид и вес и камнями посыплются им на головы с потолка.
И тут что-то случилось. Сначала Егор забеспокоился, пытаясь разобраться, что произошло, а потом с облегчением понял, что не слышит ее. Крик раздавался как будто из-за толстого стекла. Слова еще можно было разобрать, все было понятно по лицу, выпученным глазам и скрюченным пальцам, но это его уже не касалось. Это были ее страхи, ее капкан, в который он попал по недосмотру. Пришло время выбираться. Не говоря ни слова, он вышел из квартиры. Сел в машину и уехал. Несся по пустому шоссе и впервые за долгое время упивался чувством свободы. Телефон он выключил. Включил на полную мощность музыку и гнал, гнал вперед, наслаждаясь одиночеством.
Парни свесились над недоеденной уткой и теперь тихо ныли о тяжелой доле творцов, жестокости мира и уязвимости гениального сознания. Егора затошнило. Неожиданно встряхнулся директор.
— Ребзя, а может к Варьке поедем? — проскрипел он.
— К кому? К этой самке? — простонал режиссер. — Драмкружок. Она только трахаться может и белорылых тупиц в босоножках со стразами играть.
Директор со сценаристом переглянулись.
— А что? Так самое же оно! — и оба заржали, откидывая головы.
Режиссер со злостью и тоской посмотрел на них, потом в стакан.
— Водки дай! — в никуда, но громко и отчетливо произнес он и тихо добавил. — Сука. Все вы суки. Тупые уроды. Потребители.
Он полез за очередной сигаретой, и Егор машинально дал ему прикурить. Как же хотелось взять этого сопляка за загривок и впечатать мордой в стол… Чтобы в кровь, в сопли, в говно. Он аккуратно положил зажигалку обратно в карман и скрестил руки на груди.
Тогда, где-то на середине своего счастливого автопробега по ночной Москве, он испытал — правильно — чувство вины. В голову лезли мысли о ее беспомощности. Он ненавидел себя за то, что жалеет Нину, но делать было нечего. Он еще не мог безболезненно покинуть эту тревожную черную планету. Когда Егор вернулся, он боялся, что не найдет ее. Что она собрала свои вещички, подожгла постель и свалила к маме.
Но нет, Нина была дома. С независимым видом ходила из стороны в сторону, хлопала дверями, молчала, в его сторону даже не смотрела. Мерзкий вредный воробей. Ее хотелось обнять, погладить по голове, успокоить, и тут же ударить чем-нибудь по этой самой голове, чтобы вытрясти всю дурь, которой она была набита.
Несколько дней прошли в каком-то напряженном недоумении с обеих сторон, а потом ветер неожиданно переменился. Как ни в чем ни бывало она встретила его вечером. Покормила, терпеливо дождалась, пока доест, а он специально ел медленно, тянул время, опасался — кто знает, что затеяла. Такие перемены происходят только в бурю. Это она с виду сидит вся такая тихая. Тихая бомба. Наконец, бомба села с торжественным лицом, сложила ручки в замок, а губки бантиком, и начала, что, чувствую-де свою вину, каюсь, была не права, занесло, перебрала, перегнула, подумала, сделала выводы, больше не повторится. Ла-ла-ла. Вот тебе подарок. И протянула коробку.