Шрифт:
Владимир КЛИМЕНКО
УРОД
Я - урод. Я давно знаю об этом. Когда тебе постоянно говорят: "урод, урод", - поневоле не вырастешь нормальным. Впрочем, даже если бы мне ничего не говорили, я бы все равно вырос таким. Мне всегда хотелось походить на тех, кто меня окружает. Но вокруг меня люди, а я - урод.
Для родителей, конечно, я был обычным ребенком. Но ведь и они были уродами. Это чистое безумие, то, что они затеяли. Уехать от своих в чужую страну только для того, чтобы стать людьми. Нелепая затея. Мне никогда не стать человеком.
Ночью, на крыше,
У меня хорошее лицо с правильными чертами, темные волосы и синие глаза. "Красавчик", - часто повторяла дома мама, а на улице я слышал урод.
Мы старались жить, как все. Особенно старался папа. Это была его идея приехать сюда, чтобы стать человеком. Он ходил на работу, а когда возвращался вечером к нам, на него было больно смотреть. Он стонал, развязывая ремешки на концах крыльев. Он так ловко научился прятать свои огромные черные крылья, перекрещивая их на спине, что их было почти незаметно, особенно под пиджаком.
– Что говорят на работе?
– спрашивала мама.
– Они говорят, что я хороший механик.
– А они по-прежнему?..
– Да, они по-прежнему называют меня Квазимодо. Но они перестанут. Вот только отпадут крылья.
Тогда отец еще верил, что наши крылья могут исчезнуть. Он часто повторял вечерами:
– Смотрите, у меня уже почти не растут когти. Да они и не похожи стали на когти. Надо их лишь чаще подстригать.
А у меня за последнюю неделю когти растут все быстрее. Мне уже трудно стало держать ручку, когда пишу, и я постоянно рву бумагу. И лицо у меня изменилось. Я даже боюсь подходить к зеркалу. Щеки запали и нижние клыки начинают наползать на верхнюю губу, и в глазах появился сухой нездоровый блеск.
Неделю назад умерла мама. Она умирала тяжело и долго, а я не мог вызвать к ней врача. Если бы приехал врач, то ее, может быть, и спасли, но тогда она вряд ли бы вернулась домой. А, скорее всего, добрались бы также и до меня. Маме трудно было лежать на спине, мешали крылья, и она широко разбрасывала их по обеим сторонам кровати, и я постоянно запинался, когда бегал вокруг с лекарствами.
Мы уже давно научились лечить себя сами. Обычными людскими лекарствами. Хотя мы и не люди, они, как правило, нам помогали, но только не в этот раз.
Мама умерла, и я похоронил ее сам на лугу за рекой, куда легче было долететь из-за попутных потоков воздуха. Нести ее было тяжело. Я летел низко сначала над городом, постоянно боясь, что заметит патруль и откроет беспорядочную стрельбу из автоматов, - в городе второй месяц действует комендантский час, - а потом над рекой с белыми и красными огнями бакенов. Я летел так низко, что пропыхтевший одинокий буксир обдал меня теплым и вонючим дымом дизеля, и мои крылья качнуло над черной водой.
Я не знаю, где мама брала талоны на продукты. Как странно, что родители так и не удосужились посвятить меня в обычные людские дела. Мы научились обходиться немногим. Отец всегда говорил:
– Для того, чтобы стать настоящими людьми - надо научиться питаться, как они, и, по возможности, обходиться без мяса.
Теперь, когда когти у меня отрастают за день больше, чем раньше за неделю, мне все чаще представляется охота. Странные картины проносятся в моем мозгу, когда я лежу ночью в кровати и пересиливаю желание выйти на крышу и окунуться в насыщенный запахами летний воздух. Я знаю, что вон на том тополе постоянно ночует большая стая воробьев. Я бы мог их есть целиком, с перьями, перемалывая хрупкие косточки крепкими зубами. Я знаю, что мог бы сделать это, хотя еще ни разу не поймал и не убил ни одного живого существа.
Только во сне приходит ко мне картина охоты, и я вижу глубокие провалы теней между редкими деревьями саванны и маленькое стадо антилоп, чутко вздрагивающих даже во время отдыха, и себя, почему-то со стороны, летящего над острой и жесткой щеткой травы. А дальше всегда следует быстрый нырок вниз, и я чувствую, как мои когти впиваются в нежное ворсистое горло, и тут же я обрушиваю всю тяжесть своего тела на тонкий и одновременно упругий антилопий хребет.
После этого сна я обычно просыпаюсь от какого-то хриплого урчания и только потом с удивлением замечаю, что эти страшные звуки издаю я сам.
Раньше я всегда после этого сна видел над собой встревоженное лицо матери. Она гладила меня по руке и успокаивала, что сон больше не повторится. А по утрам отец испытующе смотрел на меня и недоуменно вскидывал брови - ему было непонятно почему я вижу эти сны, хотя и не помню своей родины.
Уже значительно позже отец неохотно и скупо начал рассказывать о том, как мы жили раньше. О нашем небольшом народе, прячущемся в глухих необжитых районах, о нашем великом умении охотиться и сражаться, о жестокости нашего племени и ненависти к людям. Люди теснили наши семьи все дальше и дальше, в вглубь континента. Они строили города и дороги, они убивали наших воинов и нас становилось все меньше, они называли нас колдунами и нежитью, а мы подстерегали ночью одиноких путников и перекусывали им горло, и этой ненависти не было конца.
– Но ты не должен быть таким, - всегда повторял после своих рассказов отец.
– Мы все не должны быть такими. Мы должны жить в мире, где любовь и согласие, мы должны научиться любви, иначе у нас не будет будущего. Многие из нашего племени не понимают этого и они обречены. Только любовь спасет нас.
Он так часто повторял это, что и сам поверил в свои слова. И еще он верил, что если жить среди людей и как люди, у нас отпадут крылья.
Не знаю, почему он выбрал эту северную страну. Может, потому, что она далеко от родины и нам здесь будет легче забыть прошлое. А, может быть, мы приехали сюда из-за его веры в то, люди здесь добрее и лучше, чем в других уголках земли.