Уроки агенту розыска
Шрифт:
— Ты бы себе в морду плеснула эту гадость. Словно место другое не нашла.
— Эко диво, — громко ответила старуха, — жирней будет навоз, Фекла Ивановна…
— Я тебе, ведьма, покажу Феклу Ивановну, — замахала рукой женщина, едва не вываливаясь из окна. Круглое рябое лицо ее побагровело от злости. Старуха тем временем резво возвратилась на крыльцо и отсюда пригрозила:
— Ничего, придет время и каретник у Силантия отберут. Лошадей отобрали и каретник тоже возьмут. Останется твой старый лысый хрен на бобах. Тоже пойдешь куда-нибудь землю копать с господами, отбарствуешь…
Прошла в двери, бормоча еще что-то себе под нос. Женщина все же для острастки выкрикнула несколько обидных слов вслед старухе и замолчала, с треском захлопнула окошко.
Опять пробежал Петька, размахивая палкой, как саблей, проковылял, хрипло распевая, пьяный лохматый инвалид на костылях к кому-то в «дом сыщиков», точильщик с точилом на плече надорвал задаром горло в зазывных криках.
Чтобы время шло быстрее, Костя стал вспоминать Фандеково. Скажем, чем занимается сейчас Мария, пока он сидит здесь на крыльце, изнывая от жгучего солнца, облизывая ссохшиеся губы. Воду носит в огород? Нет, этому еще не время. Уж что к вечеру. Пожалуй, с полдней по тропе вдоль берега, заросшего кашкой, возвращается с ведром молока. Идет ровно четко, взмахивая по-солдатски рукой. Рослая тоже как и он, румяная, задорная. И хохотушка, песенница, да плясунья. Вон в заговенье как плясала — пыль столбом. Только и слышно было: «иэх, ты», да «иэх ты»…
Или в доме Ивана Петровича Камышова, бывшего лавочника, шуршит припрятанным от реквизиций миткалем, шотландским сукном. Да выслушивает, как поглаживая отвисшие жирные щеки, наговаривает он ей всякие там прибауточки, да поговорочки. Хоть и к шестидесяти уже, а глаза всегда так и забегают, как увидят молодую женщину или девку рядом с собой…
Нет, скорее всего сидит Мария с Митькой Побегаловым за овинником, на полусгнивших бревнах или воротине, где он недавно сидел с ней. Известно всем в Фандеково, что влюблен Митька в дочку мельника. Рад бы крутиться около нее почаще, да Кости побаивался, его крепких кулаков. Теперь свободна Мария. Зазвал поди-ка за овинник, улещивает, нашептывает всякие словечки, замасливает. А она еще пуще только краснеет, да вздыхает. Высокая грудь так и ходит…
Помрачнел, стал вспоминать о матери. Вот что она делает сейчас знал твердо — валкует сено в огороде. А около забора кто-нибудь из соседей. Потому что огород у дороги как идти на станцию, на самом людном в селе месте. Кто ни идет, всяк остановится почесать язык. Ну да потому, что мать рада сама поболтать при каждом удобном случае.
Может и сейчас кто-нибудь стоит у забора. Ну, скажем, сельский милиционер Петр Петрович Дубинин, дальняя родня матери. Старичок уже, седой, а звонкоголосый, задиристый, бойкий и проворный. В японскую воевал и в германскую, и даже в гражданскую куда-то далеко на юг ездил с отрядом красногвардейцев. Там ему прикладом в рукопашном бою пробили голову. Вот тогда уж, как вернулся из лазарета, так и поступил в милиционеры. Поговорить любит, с кем бы ни встретился. Вот и сейчас, остановился, скинул фуражку, оглядел по-хозяйски копешку сена, а спросил, поди-ка, про него:
— Ну, проводила Костюху?
— Проводила, — ответит мать и станет вытирать рукавом пыльного сарафана влажные глаза. А может и не заплачет, потому что выплакалась уже досыта. Скажет только:
— Повезет, так найдет себе Костюха лучшую долю. Ему-то хоть выпадет спокойная жизнь.
Такие слова говорила ему на дорогу, такие слова и Петру Петровичу скажет…
Солнце тем временем опустилось на крыши соседних домов. Во дворе стало сумрачнее и прохладнее. Заскрипела калитка, впуская двух женщин с сумками. На Костю они лишь мельком глянули. За ними следом прошел мужчина в мохнатой кепке, одетый в белую рубаху с закатанными по локоть рукавами, в брюках, ботинках на толстой подошве. Лицо круглое, запекшееся от жары — будто он целый день косил где-то траву.
Появилась девушка — та самая, что встретилась на мосту. Увидев Костю, улыбнулась уголками рта и быстрее закрутила плетеной сумочкой, а голову вскинула горделиво. Мягко и ласково поскрипывал песок под каблуками ее желтых полуботинок, плавно раскачивалась клетчатая юбка. Вот она поднялась на крыльцо дома извозчика. Постучала, дверь открылась тотчас же, как будто та рябая молодуха все время сидела в сенях и ждала.
Выходит это и была Настька, которая в машинистках.
Снова хлопнула калитка и не спеша вошел пожилой мужчина невысокого роста в красных солдатских сапогах бутылками, черных брюках, в выгоревшем на солнце зеленом пиджаке, тяжелой серой фуражке. На шее возле подбородка ярко белели пуговицы черной косоворотки. Когда он приблизился, Костя увидел крохотные, как у птицы, черные глаза, выгнутый носик, похожий на утиный. Над верхней губой двигалась щеточка черных усиков. Нижняя губа была выпячена, как у капризного ребенка — вот-вот сейчас заревет обиженно.
Мужчина вступил на ступеньку и склонился над Костей.
— А ты, парень, пить хочешь?
Засмеялся — открыв пустоту на месте двух передних зубов нижней челюсти. И тут же, как вспомнив, что собеседник увидит эту пустоту, сомкнул губы, став опять похожим на капризного взрослого ребенка.
— Хочу пить, — удивленно ответил Костя, — а вы почему угадали?
Мужчина лишь хмыкнул и потер щеку ладонью руки, как бы и сам недоумевая:
— А потому, что я сам хочу пить. А еще губы у тебя почернели даже. Будто корзину черники сжевал. Некому напоить, ждешь кого-то?
— Александру Ивановну Федорову жду, — ответил огорченно Костя. — А ее все нет и нет. Может, совсем она не придет сегодня, а я сижу…
— Ну, пойдем я тебя напою, — сказал мужчина и взялся за ручку двери на крыльцо. Во двор вошла женщина — маленькая в длинном темном платье, простоволосая, тоже темная от загара. В ней Костя с трудом признал Александру Ивановну, приезжавшую в село года три тому назад и у которой ночевал с матерью прошлой зимой. Вроде как бы болела чем Александра Ивановна — шла низко опустив голову, с усилием несла в руке мешок, шаркала ногами в стоптанных полуботинках, по-старушечьи, хотя лет ей и всего-то было около пятидесяти.
— А вот и Александра Ивановна, — радостно сказал Костя, оглядываясь на мужчину. — Она уж меня и напоит…
— Ну, пусть напоит, — охотно согласился мужчина, — может вода у нее слаще, чем у меня…
4
Александра Ивановна не скажешь, что обрадовалась, увидев Костю. Не поздоровалась в ответ, а только сказала:
— Экий столб вытянулся. В батьку. Тот такой же рукастый был, да широкий, что крючник… На работу, значит приехал? Ну, ну…
Жила она в двух маленьких комнатках, оклеенных зелеными обоями. Одно окно выходило на домишки, внизу по оврагу, с сарайками, с помойками и уборными в огородах. Виднелась из него также синяя река, купола городского Кремля на той стороне, взлетевшие над водой ажурные фермы моста, рыбацкие лодки. В окно второй комнаты смотрели стена каретника, вытеребленная точно пулями или камнями, угол дома извозчика, крыльцо.
Мебель в комнатах стояла старинная и бедная. Победнее, пожалуй, чем у него с матерью в деревне: пара венских стульев с бахромой, кровати в обеих комнатах с металлическими ножками, столик, крытый полотняной салфеткой, буфет посудный из красного дерева, весь исцарапанный, облупленный, да еще висла из угла огромная икона.
Бросив мешок к порогу, Александра Ивановна, принялась бродить по квартире. Переставляя стулья, рылась в сундуке, закованном медными полосами, гремела посудой в буфете. Точно чего-то искала и не могла никак вспомнить. Проговорила, наконец-то, сердито: