Уроки правнука Вовки
Шрифт:
– А я, по-твоему, - кто? Тоже проповедник?
– Ну кто же ты еще-то? Сам подумай - кто? Впрочем, ты и сам не знаешь, кто ты есть.
– Нет! Я знаю: я инженер, я кандидат наук технических, я конструктор! Я пенсионер, а ты у меня - шестое поколение, которому я помогаю жить. Помогаю, как умею.
– Так вот я тебе скажу: ты лучше проповедуешь, чем наши учителя, но все равно - плохо... Впрочем, нам надо кончать... Мне к одному дружку необходимо сбегать. Я уже опаздываю. Если задержусь - значит, так надо.
– Подожди, Вовка. Ты уж не лидер ли в своем классе? По части всяческих пакостей? Лидер или нет? Если да - тогда зачем тебе?
Вовка задумался. Вовка крепко задумался, взвесил ответ и ответил:
– У меня поддержки нет. Настоящей. От тебя, что ли,
– А зачем тебе лидерство, Вовка? Зачем, объясни мне по-человечески?
– Зачем? Вопрос и в секте, которую я посещал, тоже возникал: зачем? Да затем, чтобы быть лидером. Чтобы не ты подчинялся, а тебе подчинялись люди твоего круга. Свой круг подчинил - тогда и шагай в круг следующий. Сектант нам проповедовал: это нехорошо! А я его слушал и думал: дурак! Вот теперь-то мне и объясни, дурак, для чего мне лидерство. Скажи мне, пожалуйста: вот, к примеру, в оркестре первая скрипка. Что - эта первая будет стараться, чтобы сделаться не первой? Спроси об этом даже и не у меня, мне ты не веришь, - найди первую скрипку и спроси у нее: зачем?
– А ты в концертах-то бывал ли?
– Раза два приходилось. Достаточно, чтобы увидеть первую скрипку... Один раз так я не очень и смотрел на оркестр, у меня поручение было. От родителей. Людка, видите ли, со своим каким-то хахалем отправились на концерт, а родители сказали: "Только втроем!" И послали с ними меня. А мне сказали: "Присматривай за ихним поведением!" Я и присматривал.
– Каким образом?
– Обыкновенным. Чтобы не очень-то жались друг к другу. Чтобы в ладоши хлопали, когда аплодисменты.
– Теперь, Вовка, скажи "уф!". Ну скажи, пожалуйста.
– А вот не скажу.
– Тогда я скажу. Знаешь, что потом с монголами случилось? Образовалось сильное маньчжурское государство, оно и Китай, и Монголию к себе присоединило. Часть монголов хотела уйти под власть России, но маньчжуры не позволили. И представь, стали монголы самым мирным, самым покладистым народом, пасли свои табуны, и только. Политикой не занимались. О завоеваниях и думать забыли.
– Правильно сделали. Почему бы и нынче многим-многим государствам так же не сделать? Завести побольше домашней скотины - и все дела! А то всем нужны свои Наполеоны, Сталины, Гитлеры - кто там еще-то? Всех не знаю! Всех сроду не запомнишь! Да и зачем стараться? В общем, мне некогда. Я сейчас ухожу, урок - в другой раз!
* * *
Юрий Юрьевич, оставшись один, так разволновался, так разволновался... Все в нем давно постарело, но способность к волнению - ничуть. Она стала чуть ли не больше. И даже - определенно больше! Вопреки общему состоянию организма.
Раскопал-таки Вовка "деткину" проблему: Юрий Юрьевич, прожив восемь десятков лет, не знал, кто он! Если бы умер лет в пятьдесят, он знал бы, каким человеком он умирает. А нынче вот не будет знать. Значит, тридцать с лишком годочков оказались для него лишними, он в них запутался. И теперь, как только мог, пытался об этих запутанных годах забыть. Не получалось. Не получалось забыть о всенародном и как бы даже праздничном энтузиазме стукачества, о ГУЛАГе, о преследованиях, ставших в его пору чем-то обычным, повседневным и вполне приемлемым. Посадили твоего давнего знакомого и друга - значит, так и нужно, неизбежно, по-другому быть не может.
Тот же Зюганов как Юрия Юрьевича нынче по ТВ уговаривает: "Забудь! Зачем тебе? Вот я же - забыл, и как мне стало вольготно! Какой я стал фигурой! А когда бы не забыл - никакой фигуры из меня не получилось бы, из моей партии не получилось бы! Ну? Сообразил?"
А Юрий Юрьевич был не в силах забыть. Он однажды понял и уже не способен был не понимать.
* * *
Во время войны Юрий Юрьевич плыл на пароходе "Карл Либкнехт" по Иртышу - Оби, плыл из Омска в Салехард... Там, на Севере, еще севернее Салехарда, уже в то время, еще раньше, затевался некий "оборонный" проект, в связи с проектом и приходилось ему бывать за Полярным кругом. Не впервой он то плыл, а то летел по этому маршруту, но тот раз был разом особенным, навсегда вклинившимся в его жизнь: шлепая колесами по свинцово-серой иртышской воде, по медно-коричневой воде Оби, "Карл Либкнехт" со скоростью пять - семь километров в час тащил за собой две металлические нефтеналивные баржи. Но в баржах нефти не было, а были дети, совсем изредка попадались старики и - женщины, женщины, женщины... Все с изможденными лицами, их изможденность была видна с кормы "Либкнехта". На Оби пароход звали "Карлушей", и что-то тянуло "Карлушиных" пассажиров, что-то звало их затаив дыхание внимательно рассматривать изможденных женщин. Их рассматривали, но не было на носу баржи женщин с улыбками, с самым коротким хотя бы смехом, в свободной позе, просто в спокойствии, а было все то же, все то же измождение и ничего больше. Иногда живые женщины медленно зашивали мертвую в мешковину, привязывали к трупу груз и сбрасывали за борт. Морской обычай, конечно, неприемлем на реке, но не причаливать же было "Карлуше" с его баржами к берегу, рыть на берегу могилку?
Может быть, еще и крестик на могилке ставить?
И флегматично шлепал плисами "Карлуша", останавливаясь только на крупных пристанях и загружаясь дровами для своего допотопного, еще парового, еще дореволюционного двигателя тех времен, когда "Карлуша" назывался "Скороходом".
Все на "Карлуше" нынче знали: это женщины из Ленинграда. Что как только ленинградская блокада немцев была прорвана, так женщин арестовали, посадили в поезд, привезли в Омск. В Омске посадили на баржи и вот везли в Салехард, еще куда-то севернее. И все это потому, что у них были немецкие фамилии. У иных эти фамилии были еще со времен Петра Первого, тот страсть как любил внедрять неметчину в свой рукотворный град, другие были русачки из русских, но вышли замуж за Шмидтов, Саксов, Гофмаймеров, Гиллеров. Может быть, что и за Карлуш Марксов, и за Карлуш Либкнехтов.
А женщины те, молчаливые, беззвучные, предназначались рабочей силой на заполярные рыбозаводы. Юрий Юрьевич на этих заводиках тоже бывал, знал, что там за работа, что там за труд, да еще подневольный, да еще в одежонке не заполярной, а ленинградской.
Из одной блокады женщин везли в другую; изможденные, они это знали, понимали это.
Не знали, знать ничего не хотели те, кто их эвакуировал из гордого Ленинграда, в чью трудовую обязанность входило не знать, но доносить, обыскивать, сажать в тюрьмы, расстреливать либо оставлять в живых по заказу заполярного Севера.
Забыто было многими - но не Юрием Юрьевичем: значительная часть тех энтузиастов жива по сей день, процветает под Зюганова знаменами.
Нынче Юрий Юрьевич мстить не хотел, не имел права, он только удивлялся: Зюганов-то, он что же - человек без прошлого? Без истории?
Давно это было, но и до сих пор Юрий Юрьевич помнил: стоя на корме, он ощущал, что "Карлуша" - не один, что и он сам помогает "Карлуше" буксировать ленинградских женщин в Новый порт, еще куда-нибудь севернее, и, когда это ощущение становилось нестерпимым, он уходил в свою каюту. Его каюта была в носовой части парохода, там было легче. Там была какая-то надежда: с левого берега тянулись заливные луга, с правого, высокого, тайга, тайга и тайга, впереди же - никого, только очередной поворот реки, освещенный неярким, но очень светлым солнцем северного дня.